Виктория

Виктория не скрывала от него слез. Сначала ее слезы были ему приятны. Потом эти рыдания стали нарушать его покой, особенно когда он лежал ночами без сна, вперив глаза в потолок, и его кидало от ярости к ужасу. Он подозревал, что она оплакивает себя саму, и в этом была своя правда: будто они с Богом ее предали. В обществе людей, в котором она росла, не было принято оказывать социальную поддержку. Жившие в достатке женщины, овдовев, превращались в жалких нищенок. Когда умирал добытчик семьи, корка хлеба становилась мечтой жизни. Дети, будущее которых казалось раньше таким надежным, вынуждены были просить подачки, чтобы как-то прокормиться. Вот и их дочки вырастут и превратятся в чужих служанок. А сама она сделается одинокой, обозленной и всеми отвергнутой. Женщины будут прятать от ее глаз свое благополучие. Повернутся к ней спиной, захлопнут перед ней двери домов, страшась ее сглаза. А Мирьям, которая сегодня так ей завидует, станет ли и она ее бояться, когда Рафаэль умрет? И Флора — как будет к ней относиться? Конечно же не со слезами из-за потери любовника. И ей придется вернуться в дом отца, к своей матери, и это с двумя крошками на руках. И конечно же эта самая мамочка заставит ее поплатиться за каждую ее улыбку, которая родилась от ненавистного Рафаэля. И Виктория будет есть ее хлеб из милости и молчать.

Он зажег седьмую ханукальную свечу[37] и после этого повязал шею нарядным шерстяным шарфом, набросил на себя тяжелое пальто и кокетливо надел набекрень вельветовую шляпу.

— Сто лет не ходил в театро.

Она в тот день приготовила его любимую салону[38], намылась в окутанной паром лохани, попрыскала волшебными духами за ушами и в прорезь между грудями.

— Даже в доме жуткая холодина. Ты же знаешь, тебе нельзя простужаться.

— Я сейчас читаю историю, которая происходит в Германии. У молодой богатой девушки обнаруживают эту болезнь. Знаешь, куда посылают ее преданные родители? В горы, вершины которых увенчаны снегом.

— Если немцы психи, это не значит, что ты обязан выходить ночью на мороз. На улице все лужи, наверно, подернулись льдом.

— Заграничные врачи как раз рекомендуют бывать на свежем воздухе. На улице много кислорода. А это именно то, чего не хватает людям в моем состоянии.

Кислород. Она скривила лицо. Уж точно выловил это странное слово из своих книжек. Звучит и пахнет отвратительно.

— А в театро посетителям подают этот самый кислород прямо на подносах…. — И тут же спохватилась, что ляпнула что-то несуразное. От замешательства почувствовала, что запах пота сильнее аромата духов. — Давай шагай в свое театро, попроси там голых певиц, чтобы подали тебе самую огромную тарелищу кислорода, черт тебя побери!

Он кинул беглый взгляд на кроватки двух спящих дочек и вышел во тьму холодного двора. Откашливание прозвучало звонко, как в светлые юношеские годы. В этом дворе, как и в предыдущем, с наступлением сумерек двери сразу запирались на засов изнутри.

— Смотри, чтобы мне не пришлось стучаться, пока мертвые проснутся.

Она стояла перед зеркалом шкафа и стирала с губ помаду.

— Да иди уже. Когда это тебе приходилось дважды стучаться в дверь?

Она прислушалась. Ей не хотелось, проводив его вниз, тотчас захлопнуть за ним дверь. Пусть чуть-чуть спустится, а потом уж она пойдет следом за ним. Сейчас она считала себя уродкой, и лицо, конечно, покажется ему еще отвратительней, если лампа в ее руке осветит снизу ее осунувшиеся черты. Скрежета засова она не услышала. Во дворе застучали молотки. Она без всякой лампы скатилась вниз. Мчалась, перепрыгивая через ступеньки. Молотки эти стучали у него внутри. Просунув голову ему под мышку, она его выпрямила. Даже при том, что легкие разлетались в клочки, он все старался не запачкать свое дорогое пальто. Собрал кровь платком, и рука уже держала другой, чистый платок.

— Обопрись на меня, — проворковала она.

— Сил нету. Я не могу подняться по лестнице — от разговора пошла кровь.

— Я отнесу тебя на спине. А ты не разговаривай.

Одной рукой придерживая его на спине, а другой упираясь в стену, она приказывала мышцам ног покорить бесконечные тринадцать ступенек. Рафаэль бился в кашле у нее на спине и изо всех оставшихся сил старался не запачкать ее косы. Она уложила его на кровать, помчалась согреть стакан молока и, пока оно грелось, вернулась к нему и обтерла его лицо. Кашель прошел, и лицо горело. Он заметил, что нижняя губа у нее серая, а на верхней губе еще видны следы помады, которую она не успела стереть. Он попытался улыбнуться и произнести что-нибудь ласковое, но в его положении слова будто не имели веса. Комната наполнилась запахом подгоревшего молока и керосина от погасшего фитиля. Когда он выпил молоко, ему страстно захотелось, чтобы она и сама разделась перед тем, как разденет его и поможет надеть пижаму, но он промолчал, потому что и это тоже показалось ему идиотством — в его-то положении.