Все-таки, будем считать для круглости восемь. Только восемь! Плохо. Либо я стареюсь, либо «народы Греции» умнеют.
Бурун совсем сердито раскашлялся.
— Вы женаты, Алексей Алексеевич? — спросил Зверинцев все тем же смеющимся голосом.
— А вам какое дело? — получил он неласковый ответ.
— Да так… что же? уж и спросить нельзя?
— Да ведь я вас не спрашиваю?
— Что меня спрашивать? Обо мне здесь всякая собака знает, что я женат: очень женат, чрезвычайно женат, преувеличенно женат. А вы у нас внове, — вот и интересуюсь.
— Ну, женат… легче вам стало?
— Не то, что легче, а уяснительнее. Стало-быть, из всех нас, здесь сидящих, неженатый-то гуляет один его сиятельство…
— Добавьте, любезнейший Михаил Августович: который и не женится — вставил князь.
— Ой-ли? — засмеялась Виктория Павловна.
— Разве только в том случае, если вы замуж выйдете, — принужденно возразил князь.
— Тьфу, типун вам на язык!
Михаил Августович даже рукою махнул.
— Почему же нет? — сдержанным и угрюмым тоном сказал Бурун.
— Как почему? — полусерьезно воскликнул Зверинцев, — а куда же мы-то, горемычные, денемся? Ведь только нам тут в Правосле и вздоху свободного, покуда Виктория Павловна — вольный казак… А там — какого мужа она себе ни заведи, хоть будь совсем теленок и лядащий мужишка, но — ау! чужая будет. Не очень-то к ней разлетитесь, как сейчас, с душою нараспашку… Так я говорю или нет?
— Так, — засмеялась Виктория Павловна.
— Муж-то спросит: вам, милостивый государь, что, собственно, от супруги моей угодно? — Поговорить с нею хочу. — Ах, очень приятно. Витенька! Милейший Михаил Августович поговорить с тобою приехал. Так вот — вы поговорите, а я послушаю. — Да мне бы по душам… — Позвольте! почему же, если по душам, то я не должен присутствовать? Что за интимность? Кажется, я муж и в чьем-либо разговоре с моею женою не могу быть лишним. — Но, если у меня на сердце такое накипело, что я никому, кроме Виктории Павловны, изъяснить не могу? — Странные секреты-с, очень странные-с, чтобы не сказать даже: для супружеского моего достоинства оскорбительные. — Но если только от Виктории Павловны я могу утешение в чувствах моих получить? — Позвольте, м. г., вам заметить, что получать утешение в чувствах от Виктории Павловны — тем более, наедине, — это моя-с исключительная привилегия, по законам божеским и человеческим, ибо я муж-с, ибо мне Исаия ликовал-с. А вы, коль скоро жаждете утешений в чувствах, обратитесь за оными к вашей собственной почтенной супруге, нас же покорнейше прошу излишними посещениями не баловать. Так я говорю или нет?
— Так, — опять подтвердила Виктория Павловна. Зверинцев продолжал:
— Это, если муж в моем роде вам попадется, — ухарь старый. А вот, если бы вы за Буруна замуж пошли…
— Нельзя ли без примеров? — нетерпеливо заметил художник, но Виктория Павловна закричала:
— Нет, нет, это любопытно. Так что же Бурун-то, Михаил Августович?
— Он бы вас исплаксил.
— Что-о?
— Такого и глагола-то нет, — проворчал Бурун.
— Глагола-то, может-быть, и нет, но плакс на свете — сколько угодно. И все они ревнивые, властолюбивые, рабовладельцы, чёрт их побери. Пилы, а не люди!
— Так-что, по-вашему, я бы Викторию Павловну тоже в терем запер, как вы сейчас излагали про себя? — едко возразил художник, — запер бы и затем неотступною ревностью извел? так, что ли?
— Нет, не так! Напротив: вы бы предоставили ей полную свободу и хвалились бы на всю вселенную, что ничем не стесняете ее воли, но… после нескольких сцен и драм…
— Откуда же сцены и драмы, если я, по-вашему, буду даже рисоваться тем, что у меня своя воля, а у жены своя?
— А! надо же вам будет показать и ей, и вселенной, и, главное, себе самому, что столь великодушное благородство вам недешево достается… чтобы видела, жестокая, как вы страдаете и характер свой африканский для нее ломаете, видела и казнилась! Может-быть, и стрельнуться слегка даже попробуете…
— Очень уж вы себе много позволяете, Михаил Августович, — окончательно разозлившись, сказал Бурун.
— Я, батенька, с разрешения Виктории Павловны. А не нравится — так и замолчу.
— Не ссориться, Бурун! — приказала Бурмыслова. — Дед прав: вы ходили бы за мною с жалким лицом до тех пор, что либо мне сбежать от вас через месяц, либо вы меня растрогали бы, — и вот я сама вам предлагаю: друг мой, запремся вдвоем на всю жизнь, будем друг другу. в очи глядеть, таять и млеть, и плюнем на все остальное человечество! Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
— Примерьте уж князя! — уныло буркнул Бурун.
— Да что же князь? Человек лучше не надо. Рыцарь, джентльмэн…
— Пощадите, Виктория Павловна! — отозвался Белосвинский.