Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны

— Я не виновата, если деревенские бабы правы. И не думайте, чтобы я приняла ваше сравнение себе в упрек. Говорю же вам: бабе — бабское… я отгуляла девичье, теперь живу бабьим веком…

Михаил Августович только качал буйною головою, уныло повторяя:

— Нет, это даже не религиозное помешательство… это хуже…, это просто возвращение в суеверие, в первобытную дикость… ушам своим не верю, что вы такое говорите… когда пришло к вам это? как вас этим охватило? кто научил?

— Когда?., кто?..

Она стояла перед ним, колеблясь в задумчивой нерешительности, — и, вдруг, опять сверкнула прежнею Викторией Павловной, точно внезапный огненный язычок взвился из-под пепла, лизнул воздух и погас…

— Вот что меня научило, — вызывающим голосом непреклонно властного убеждения произнесла она, тихим указующим движением кладя руку на свой высокий живот.

Зверинцев глядел, не понимая. Виктория Павловна села на тахту, облокотилась обеими руками на мутаки, положила щеки на ладони и, пытливо глядя снизу вверх в глаза Зверинцеву, спросила страшно серьезно:

— Вы способны поверить в чудо?

«Дед», сердито хмурый, проворчал:

— Див на свете видал много, чудес — никогда.

— А это разве вам не кажется чудом?

Зверинцев ответил ей взглядом предостерегающей, унылой иронии и сердито сказал:

— Вы опять собираетесь играть какими-то большими словами. Не надо, Виктория Павловна. Нехорошо. Мне не хотелось бы обидеть вас грубостью, но… вон, из ваших окон видна деревня: чудо, подобное вашему, найдется там, вероятно, в каждой избе…

Она прервала его с некоторым нетерпением:

— Там это не чудо, а у меня — чудо.

Зверинцев усмехнулся с неестественным сарказмом:

— Ну, если вы исключаете себя из законов природы, то смирение, которое вы теперь проповедуете, овладело вами еще не слишком сильно…

Виктория Павловна возразила тихо, грустно и кротко:

— Не я исключаю себя из законов природы, а природа меня исключила из своих законов. Слушайте. Тринадцать лет тому назад, Феничка родилась у меня легко, но после родов я в чем-то не остереглась, заболела, потребовалась операция, которую сделали скверно, последовало какое-то смещение, выпадение… je ne sais quoi… словом, три, исследовавшие меня с тех пор, гинекологические светила, в один голос, ставили диагноз, что я женщина совершенно здоровая, но — в другой раз матерью мне не бывать, разве лишь я соглашусь на какую-то новую операцию, которая исправит мою внутреннюю порчу. Но я детей иметь не стремилась нисколько, а напротив, почла свое бесплодие большою любезностью со стороны природы, отнявшей способность материнства у женщины, которая его не желает, а свободу пола исповедует и любовников имеет… Не морщитесь и не краснейте, Михаил Августович: из песни слова не выкинешь, а ведь это же биография вашей Виктории Бурмысловой… дело прошлое… угасшая быль… Ну, и жила себе в свое удовольствие: с каждою «зверинкою», как называли это мы с покойною Ариною, безобразничала, сколько хотела, переходила из объятий в объятия — грешила, а материнством не расплачивалась. И была очень довольна, и совсем не рассуждала о том, что эта мнимая снисходительность природы к нераскаянной грешнице, в действительности, есть проклятие бесплодной смоковнице, пышной, красивой, но бесполезной и — осужденной. Осужденной— за непроизводительность — завять и засохнуть в одинокой и угрюмой старости и — в то время, как все старые деревья возродятся и обновятся в молодых ростках и листьях, — остаться мертвым, никому не нужным пнем… Вы помните Ванечку Молочницына, Аринина сына? — круто повернулась она к Зверинцеву.

«Дед» хмуро склонил сивоусое лицо: он слишком помнил!

Виктория Павловна продолжала:

— Это — почти открытый роман мой, о нем все знают. Я жила с ним долго и — нежно. Я почти любила его. Если бы я не была много старше его, я, вероятно, вышла бы за него замуж. Но он был сравнительно со мною мальчик и я не хотела связать его молодые крылья обязательствами к стареющей жене. Я предчувствовала, что связь наша ненадолго, и он меня скоро бросит. И мне было жаль — не его, как любовника, не себя, как любовницы, — а той опекающей привязанности, которую я успела к нему получить. Это были первые мои отношения к мужчине, в которых страстность затушевалась нежностью… пожалуй, что — именно— почти материнскою. И, когда я думала о том, что Ванечка меня скоро бросит, мне приходило в мысль, что было бы хорошо, если бы мне остался от него ребенок, на которого я могла бы перенести эту новорожденную нежность усталой стареющей души… Но ребенок не зачинался, а желание иметь его было все-таки не настолько сильным, чтобы я рискнула на операцию… И вот тут-то впервые я подумала то, что сейчас говорила вам: что моя неспособность к деторождению — может быть — вовсе не любезность природы, а, напротив, проклятие, не попустительство, а наказание… Вы знаете отца Экзакустодиана?

— Это… тот… пресловутый… иоаннит, о котором пишут в газетах?

Виктория Павловна кивнула головой.