Виктория Павловна. Дочь Виктории Павловны

— Что значит — «ходит»? В гости, что ли, — чай пить? Так я, брат, тоже сейчас с нею чай пил и никакого подобного компаньона не приметил.

— Ой, что эта, право, Михайло Августович, — даже уж и обиделся мужик, — какого непонятного вы из себя строите… Обыкновенно: ходит, как мужик к бабе… Сказывают люди: еще маленькую он ее осилил и себе приспособил и — вот — годов уже пятнадцать мучает… Оттого и в секту вошла, что есть у них там такой святой дьякон, который ей против ее беды очень помогает — отчитывает ее по псалтырю… И совсем было отчитал, да она сама сплоховала… Вы Арину Федотовну, покойницу, знавали ли?

Зверинцев кивнул головою: еще бы нет!

— Тоже, знаете, была спасена душа: не поминай ночью, — не вылезла бы из оврага… Побывшилась эта самая Арина, как, может быть, вы слыхали, нехорошею смертью — зарезанная полюбовником… И был этот самый парень, который ее зарезал, Василисе родной брат…

Михайло Августович остановился среди дороги, как вкопанный, так что морда гнедка, которого он вел в поводу, наехала ему на плечо.

— Да что ты говоришь? Брат Василисы зарезал Арину?

— Верно. Кого хотите, спросите, всякий скажет. Ее зарезал, а сам повесился.

— Это я из уголовного дела помню, читал, — только удивительно мне, что убийца оказывается Василисиным братом… не воображал… Как же ее после того Виктория Павловна взяла к себе и терпит? Она покойную Арину любила паче родной матери, — легко ли иметь при себе ближайшею женщиною сестру ее убийцы? Каждую минуту этакое напоминание…

Мужик внимательно выслушал это восклицающее рассуждение вслух, которым увлекшийся Михайло Августович, забывшись, вовсе не к нему и обращался, — и сказал:

— Этого ничего я не знаю, но — когда Василисин брат Арину прикончил и сам прикончился — тот, черненький-то, опять пришел к Василисе и говорит — Вот, тебя у меня ваш подлец дьякон оттягал, так, за то, теперь у меня в пекле твой брат сидит, — уж я на нем вымещу. Каину, — говорит, — с Иудою не было такой муки, как я ему придумал… Василисе крепко жаль брата, стала молить врага: — Помилосердуй… А тот: — Нет, — говорит, — словами нашего брата не умаслишь, мы чугунные. А хочешь, — говорит, — чтобы брат не терпел от меня муки, будь со мною по-прежнему: так и быть, ради веселой любви твоей, не трону свояка… Василиса, от жалости, позабыла, сколько от него муки приняла, и согласилась, подпустила его к себе, стало быть… С той поры опять мается, а дьякон ее все отчитывает по псалтырю, да уж не больно помогает, потому что тот-то, стало быть, ныне в своем праве: не силою взял, сама предалась. Отчитает погрознее, — ну, он хвост-то подожмет, не приходит и месяц, и другой… а там опять за свое. Цепкая порода!.. И, когда он приступает к ней, то — сказывают, кто видал: уж так то ли ее крючит, уж так то ли корчит, — ужас смотреть…

Михайло Августович слушал и шагал, размышляя:

— Вот, значит, на что она намекала, когда говорила мне, что была во власти дьявола и удалена от Бога, как, на миллион женщин, разве одна бывает… Полоумная истеричка с демоническими галлюцинациями… Ах, ты, бедная, неразумная моя внучка! С ее-то нынешними нервами да держать при себе подобное сокровище!.. Ведь это же зараза!

— А как ты, Пахом, полагаешь, — спросил он, — в нынешнюю ночь Василиса была тоже с сектою на ихнем богослужении?

И он показал пальцем через плечо, на лес, откуда недавно неслись торжественные, молитвенные аккорды, теперь замолкшие.

— А беспременно была. Без нее эти дела не делаются, потому что она от наших, нахиженских, представлена сюда в Правослу за уставщицу, что ли, или за старшую. Она да Аниска-работница тут первые тому коноводки, — без них молитва не спорится. Потому что у обеих — голоса. Бывало, когда Аниска еще при барышне жила, то она на усадьбе песни кричит, а на Правосле в деревне слышно. А Василиса поет — словно в колокол благовестит: густо таково, да звонко, — умейница!.. С месяц назад, около Петрова дня, — были слушки, — и барыня жаловала к ним из усадьбы. Ну, теперь — вряд ли. Намедни брал я красноносого с усадьбы везти на станцию, — видал ее мельком: шибко тяжелая. С эким животом, ночью, по нашим рвам и кочкам, женщине, которая непривычная и ножки нежные, не гулять… Куды? сбесились?! — рявкнул он на невесть с чего шарахнувшихся с дороги — грудою — овец. Собака, сконфуженная, что прозевала, забежала вперед, гавкнула два раза предупреждающим хриплым лаем — и восстановила порядок.

— А и удачливый же шельма этот красноносый! — продолжал Пахом. — Давно ли за счастье почитал, ежели не то, что господа дворяне, а даже наш брат, серый мужик, угостит стаканчиком в трактире? А ноне — фу ты, ну ты, вон поди! Его высокородие Иван Афанасьевич Пшенка, помещик, красный околыш… И чем только он ее обошел? — вся округа диву дается. Да ведь как обошел-то! Плотники, которые работают у них на стройке, сказывают: только одного хозяина и знаем, — хозяйка ни во что не вступается, не видать ее, не слыхать! Вся, значит, в мужниной руке, словно бы, вот, овца у меня в гурте: куда погоню, туда пойдет… Диковина!