Виктория

Азаров не прекращал петь, он впервые видел, как душа человеческая светлеет и преобразуется, как на глазах молодеет женское лицо. Может быть, впредь стоит петь с открытыми глазами…

Мелодия, то гортанными переливами поднималась вверх, то горными порогами спускалась вниз.

«… И се-е-ерцу стало так светло..».

Он еще напористее, еще страстнее запел второй куплет, и теперь уже смело смотрел на Викторию, по лицу которой текли тихие слезы.

Якоб, обнимая ее голову и прижимая ее к своей груди, больно зажмурившись, слушал песню.

Единение этих троих людей было таково, словно один электрический разряд сплавил их в единый монолит.

Он вошел в собор. Проходя величественные многоярусные ворота ощутил себя задавленным, маленьким существом, выходящим в Бесконечное.

Сразу повеяло холодом. Пройдя несколько дверей, оказался внутри собора, огромного полого космоса. Тихо переливаясь где-то на уровне верхних цветных витражей, играл орган. Зал был огромен. Все пространство заливал теплый цвет охры: резные стены, боковые кабины для исповеди, дальние и ближние кафедры епископа и бесконечные ряды скамеек — все было светлого дерева. Прихожан было немного — судьба всех Домских соборов такой величины. Перед ним шел проход, по бокам которого на расходящихся от него скамейках сидели молящиеся. Музыка прерывалась на несколько минут и епископ начинал читать молитву, высоким отеческим голосом, потом один какой-нибудь аккорд органа подхватывал его протяжное пенье, вступал невидимый хор детских голосов.

Азаров вспомнил ремарку из ахмадулинской «Сказки о дожде»: «Вступает хор детских голосов». Да, наверное, так.

Люди сидели к нему спиной. Опустив головы и в определенных местах мессы крестились. Он не посмел подсесть к ним, пошел вдоль стены, за столбами, поддерживающими купол.

Он оказался в каменном алькове, очевидно, первичной постройки, едва освещенном горками коротких толстых свечек. Он стал наблюдать за мессой отсюда, где звучание музыки было особенно пробирающим, а пещерный холод ударил его по пояснице и заставил задуматься о знаковости всего происходящего.

Он не думал ни о чем, просто смотрел из темноты на свет, в центральный зал собора, насквозь просвеченный перламутровыми лучами солнца. Какая-то женщина сидела ближе всех к нему. На груди у нее спал ребенок. Она крестила себя большими взмахами кисти, охватывая младенца.

Музыка внезапно взрыхляла спокойствие, так бурлящие волны порой врезаются в берег, ударяются, шипят и волнуясь отходят назад, выбрасывая вверх брызги, как лимонад или шампанское.

Он вышел из собора на свет вместе со всеми. По окончании мессы люди, сидевшие в зале, обнялись с соседями и поцеловались с ними. Это было для него непривычно, почти неприемлемо для его понимания.

Через два часа он встретился на большой соборной площади, рифленой, как морда бульдога, с Филиппом Дескитере, и тот повел его к своей машине.

Они заехали к Якобу в парикмахерскую и сообщили ему, что едут к морю. Стас предвкушал продолжение вселенских впечатлений и сгорал от нетерпения. Он обожал море. Филипп обещал беспокоившемуся Якобу доставить Станислава к ужину прямо на виллу.

По дороге они заехали в ту часть города, где не успел побывать сегодня Стас. Проехав по бульвару, уже прозрачному, серо-бурому, они повернули к центру и выехали на небольшую площадь. Там, возле стены дома, открывавшего улицу, стоял непонятный памятник. Скульптура напоминала метателя диска, уже распрямившегося и замахнувшегося, но вместо диска обнаженный, в некоторых местах покрытый изумрудной накипью, человек держал над головой отрубленную по сустав кисть человеческой руки. Сразу не различимые составные компоненты его пьедестала, также оказались сплетением рук и каких-то обломков. Стас даже усмехнулся.

— Это угроза? Или доброе пожелание всей пишущей братии хорошо делать свою работу?

— О! Можно и так, можно и так, — засмеялся Филипп, — Вы острый глаз. На самом деле нет. Это я вам расскажу. Это есть наша ледженда. Вам будет интересно.

Оказалось, что памятник поставлен герою старинной легенды римскому солдату Сильвио Брабо. Этот самый солдат победил великана Антигора. Вполне свойственная народному эпосу приморских стран легенда, о том, как некий великан заставлял платить непомерную дань всем шхунам, проплывающим мимо его владений. А тех, кто не платил, наказывал через отрубание рук.

— Это ближе по смыслу к деятельности налоговой полиции, — заметил Филипп. — Я хотел показать этот памятник специально перед тем, как ехать к морю. Вот этот солдат отрубил руку жестокому великану и забросил в реку Схелде. А знаете, как по-фламандски «рука?» Ханд. А «Бросить?» Верпен!

— Получается «Ханд Верпен» — Антверпен. А где тут у вас море?

Близость моря Стас ощущал всем своим существом.