Виктория

«Милый Жак, сыночек, — писала Барбара Смейтс в своем первом письме, Пишу тебе, и сердце мое сжимается от постоянной тоски, зачем тебя нет с нами. Папа вернулся, Жак. Он измучен и очень болен, но врач, муж Полетт, Денис, говорит, что внутренних повреждений нет, папа быстро пойдет на поправку. Элиза работает в аптеке, ей неплохо платят, но этого хватает только на оплату квартиры и угольные брикеты. Отец стал совсем замкнутым, мне целыми днями приходится молчать и скоро я разучусь говорить совсем.

Когда ты ушел, Элиз ходила на остановку. На ее глазах пришел транспорт — ты понимаешь — и девушку увезли. После Катарина сказала, что и ее возили. Там она узнала, что наша милая девушка во всем призналась, и ее отправили далеко, и теперь она уже, наверное, в мире ином. Крепись, сыночек, она сделала для тебя все, что могла, теперь ты можешь свободно возвращаться на родину, тебе нечего бояться. Мы все ждем тебя, особенно твоя мама, которая любит тебя больше всего на свете. Сердце мое разрывается в разлуке с тобой. Возвращайся, мой ненаглядный мальчик, дай прижать мне тебя к своей истерзанной груди, жизнь моя».

Жак находился в лагере под Торгау три года. Целый год рабочим из Бельгии морочили голову в переселенческих лагерях, в лагерях распределительных, пока не остались они совсем без документов и без еды, и теперь от них требовали отработать в счет великой Германии и еду, и дорогу в оба конца, и одежду, и ночлег, и собственно, отдать все долги за подвиг нацистской армии «освободившей» маленькую пугливую страну Бельгию от большевизма.

За три года, начиная с мая сорокового, фашистская Германия вывезла из этой маленькой страны около трехсот тысяч молодых крепких парней, весь генетический фонд Бельгии на каторжные работы в нацистских лагерях трудового перевоспитания.

Ему было нескучно жить. Бельгийским и французским рабочим, жившим в лагере, разрешалось свободно перемещаться по территории, покупать на небольшую зарплату себе сигареты и еду, им привозили фильмы, но они также не могли ослушаться надзирателя, не могли выйти из строя по дороге на заводы, не могли выходить за ворота лагеря.

Одним из развлечений в лагере были походы к парикмахеру Якобу. Случалось ему стричь и обитаемые кудри: в самом начале в лагерь завезли вшей.

Якоб плыл по течению и все еще не мог понять в какую сторону его несет, а в какой стороне берег. Он только начинал догадываться о том, что грязный селевой поток, в который он попал — был злом. Он старался не думать о том, как варварски его обманули, зазвав на работу в Германию, посулив горы злата и райскую жизнь. Если таким был немецкий рай, то почему в нем удерживали насильно за колючей проволокой, неужели это точное подобие небесного рая? и почему тогда так горько плакал тот ангел, которого Жак увидел в «соседнем раю?»

— Вот, Валя, посмотри, — Вика протянула маленький листочек, на котором был нарисован портрет, — Возьми себе на память.

Валя опасливо поглядела по сторонам и свесила ноги с полки.

— Это же Лена моя!

Она бережно взяла портретик.

— Похоже? Я стащила у Розы целый лист ватмана. Подвязала к себе в туалете. Он теперь под матрацем, разглаживается. Хочешь, я и тебя нарисую?

Валя, не отрываясь от портрета, произнесла:

— Немного позже, потом… И этот портрет забери, сохрани. Ни к чему мне он теперь. Пропадет.

— Хорошо, только ты вот что, ты можешь ради меня одну вещь сделать?

— Могу.

— Пойдем на площадку. Один только разочек сходим, ну пожалуйста. Там Луи, он каждый вечер приходит.

— А твой?

— Жак? Жак очень хороший.

Вике казалось, что нельзя рассказывать про Жака. Ей хотелось защитить его от обсуждений, от болтовни, даже от Вали. Что-то черное, засасывающее было теперь в ней, как в колдунье, как в каждом убогом человеке.

— Я пойду, — вдруг сказала Валя и стала собираться вместе с Викой.

Это было так внезапно, что Вика была не готова. Она повела пошатывающуюся девочку по аллее и первым делом нашла местечко у проволоки для нее.

— Вот стой тут. Он всегда подходит к этому месту.

Сама же Вика побежала вдоль проволоки, торопливо ища глазами Жака. Сегодня в центре проволочных ограждений было столпотворение. По краям немного поменьше народу, но тоже не протиснуться. Вернее, протиснуться-то можно было, но только тогда, когда с той стороны отыщется Жак.

И она услышала свист, мелодию она знала, это был Бетховен. У них в хате до войны целыми днями работало радио, отец купил на седьмое ноября. Пятую симфонию крутили часто. И вот знакомый мотив: ту-ту-ту-ту-у. Даже люди приглушили голоса и смех. Жак наконец увидел ее и закричал, снова останавливая толпу:

— Виктория!

Теперь они знали, что это — имя девушки! Но люди светлели лицами и мурашки пробегали у них по спинам. С этим звонким словом «Виктория!» они начинали вспоминать о том, что где-то есть свобода и победа спешит к ним на крыльях самолетов и гусеницах танков.

«Виктория!» и загорались взгляды.

«Виктория!» и просыпалась вера!