Вила Мандалина

Я водил их смотреть камелию, но они не нашли в ней ничего необычного. Тогда я сказал им, что на самом деле это вовсе не камелия, а самая настоящая девочка, которая только пока является камелией. Понятно, для чего я это сказал, но они посмотрели на меня уничижительно. Гораздо больше их занимала собака Станки, снующая вдоль сетчатого забора. Коля предложил:

– А давайте подойдём к ней и скажем: «Блонди, привет!»

И мы в самом деле пережили это бесхитростное приключение.

* * *

Их мама была дочерью крупного московского чиновника, а отец постоянно возился с лодкой, и ему удалось подбить меня подняться к заброшенной церкви Иоанна Предтечи, которая мозолила глаза на противоположном склоне.

Дождавшись ясного дня, мы подъехали к подножию на машине, прижали её к почти отвесному склону и стали карабкаться вверх, взбираясь на огромные каменные глыбы. Это напомнило мне того муравья, который блуждал по камелии и которого я невольно сравнил с писателем. Всё же нам посчастливилось наткнутся на пастушью тропу, набитую столетиями. Чем выше, тем чаще она вела вдоль травянистых площадок, когда-то давно отвоёванных у вертикали. Наконец тропа нырнула в рощу сказочных дубов, и через некоторое время в подлеске мелькнула серая стена церкви. Судя по надписи на фронтоне, годом её постройки считался 1845 – A.D. MDCCCXLV. Балки сгнили, черепичная крыша частично обрушилась, и в этом месте под открытым небом уже рос кустарник. На алтаре лежал слой известковой крошки. «Быстро, однако, пошло время», – подумалось мне.

Отсюда открывался непередаваемый вид на все стороны бухты, и за понижающимися холмами видна была даже полоса открытой Адриатики.

– Здесь можно прожить всю жизнь, и никто не узнает, – вполне серьёзно сказал мой спутник. – Сидеть и плевать на всю эту дрянь внизу.

Только он один и знал, что я живу нелегально, а значит, знала и его жена, но я был уверен, что здесь тайна и замыкается. Она считала это неумным сумасбродством, он смотрел шире. Это мне в нём и нравилось.

Покидать вершину действительно не хотелось, но поднявшийся ветер погнал нас вниз. Полуразрушенными террасами, зигзагами выложенными по склону, мы спустились в Пераст, выпили там по чашке чуть тёплого кофе и долго брели, шатаясь от усталости, к оставленной у склона машине.

Этой ночью мне приснился ещё один сон, тоже оставшийся в памяти: не камелия, не девочка с пластмассовой лопаткой, но некто грозный, о ком можно не более чем помыслить, вопросил меня словно бы громовым раскатом: кто ты, несчастный? – и голубые глаза Дарко на мгновенье ослепили мою душу. А я, немея от ужаса, не знал, что сказать, но именно это, как показало дальше сновидение, и оказалось самым правильным ответом…

* * *

Я давно уже перестал бриться и не был у парикмахера. В город я больше не ездил. Поначалу отрастающая щетина придавала мне брутальный вид, столь востребованный рекламой, но постепенно неухоженная бородка вкупе с отросшими волосами сделали меня похожим на дьячка, но меня это почему-то не волновало.

Когда нет желаний, то и жизнь проста. Иногда я садился подле камелии и рассказывал ей свою жизнь, доводя повествование до этой самой минуты, в которую мы оказались вместе. Один учёный прошлого, гордость русского языковедения, в своей автобиографии написал что-то вроде следующего: мне кажется, что я вижу помочи, на которых вела меня судьба. Это было похоже на мой случай, и всё же это было не совсем то.

Знакомые, а у меня их здесь скопилось немало, да и просто те, кто знал меня в лицо, только гадали, что со мною стряслось. Конечно, не было ничего необычного в том, что я вдруг решил остаться на зиму, обычно покидая эти места в последних числах октября, но людей не проведёшь.

– В России плохо? – с сочувствием спросил меня Роберто, повстречавшись со мной на берегу.

– Кому как, – ответил я и дал ему понять, что я не жертва политического режима.

Был у меня ещё один приятель, – я звал его «парень с горы», хотя имя его было Бане. Он был вдовцом и владел сельскохозяйственной усадьбой, раскинувшейся на правой стороне распадка метрах в пятидесяти над морем. Когда ему надоедало сидеть на горе, он вооружался странным орудием – палкой с каким-то острым крюком на конце, – и во главе своих рыжих коз спускался в цивилизацию. Пока козы паслись на незастроенном поле подле отеля «Врмац», он сидел на порожнем ящике у торговой палатки и, положив свою палку на колени, глазами невыспавшегося филина взирал на проезжавшие мимо дорогущие автомобили, на стайки возбуждённых туристов, и на его одутловатом лице читалось недоумение, откуда и зачем взялось всё это на его земле. Кажется, он был единственный, кому пришлось по душе моё опрощение. Он предлагал мне завести коз, хоть какую-то живность, угощал под бутылочку козьим сыром и маслинами из собственной рощи, и мы вели неспешные разговоры, смысл которых передать я не в состоянии. Когда он раскрывал рот, что-либо изрекая, казалось, что это тяжёлая дверь хозяйственной постройки ворочается на заржавевших петлях.

* * *