Виланд

Я вообще много теперь про это знаю. Меннеке занятно рассказывает. Есть такой термин "евгеника", слышал? С греческого означает "благородный". Меннеке говорит, это как раз про их цель. Это какой-то англичанин еще в прошлом веке придумал: что если мы будем производить тщательный отбор и совершать правильные браки, то уже через несколько поколений создадим расу самых выдающихся людей, "гениальную генерацию". Меннеке сказал, что тот англичанин был умен, но с тонкой кишкой. А вот немец Плётц[112]дальше пошел. Это его идея, что врачам надо дать право решать, кому позволено производить потомство, а кому нет, кого из новорожденных оставлять, а кого того… но безболезненно. Расовая ценность, значит. Но я что думаю, Виланд, если по нашим лагерникам понятно, кого в расход, а кто еще помашет лопатой, то как по младенцу определить, расово ценный он или нет? Нам об этом запрещено трепаться, с нас и расписку взяли о неразглашении, так что ты уж молчи, Виланд, добро? Просто надо мне это кому-то сказать, не Карлу же. Брат у меня хороший, но сразу в драку полезет».

Если Ульрих думал, что поведал мне большую тайну, то глубоко ошибался. Инспекция регулярно получала телексы из лагерей о ходе программы уничтожения заключенных, неспособных работать.

В августе мне дали несколько дней отпуска, чтобы я смог навестить могилу матери, на которой еще ни разу не был. Откровенно говоря, у меня не было настойчивой душевной потребности в этом, но осознание необходимости исполнения сыновней обязанности давило на меня. Я долго раздумывал, сообщать ли отцу о своем приезде или остановиться в гостинице, но разумно решил, что кто-нибудь в любом случае узнает меня и рано или поздно отцу станет известно, что я побывал в городе.

Я приехал в Розенхайм рано утром. Не заходя домой, сразу же направился на кладбище. Молча шел по пустынным улицам, не глядя по сторонам. Я боялся наткнуться на кого-нибудь из знакомых, ведь это значило, что нужно будет непременно остановиться и перекинуться хоть парой слов. Из-за предстоящей встречи с отцом настроение у меня было не самое хорошее. Оставалось только надеяться, что и ему, и мне хватит ума и выдержки не заводить разговоры на политические темы. Уже на кладбище совершенно не к месту я вдруг вспомнил, что именно здесь в детстве осквернил с друзьями могилу какого-то еврея. Кажется, мы тогда мочились на нее. Я усмехнулся, вспоминая, каким идиотом был – верил, что мы этим совершаем истинный подвиг на благо Германии. Могилу матери я отыскал довольно быстро, еще издали заметив худощавую сутулую фигуру отца рядом с ней. Я молча подошел и встал рядом, уставившись на невзрачный букетик из каких-то садовых цветов, лежавший на земле. Запоздало осознал, что сам не догадался принести никаких цветов. Что ж, я всегда был отвратительным сыном.

– Под конец она уже не сильно мучилась. Все произошло во сне, – тихо произнес отец, не отрывая взгляда от имени, высеченного на светлом камне.

Я кивнул, зная, что он по-прежнему не смотрит на меня. Кивнул скорее для себя, словно утвердил где-то внутри, что мать ушла легко.

– Спрашивала про тебя каждый день, я говорил, что ты регулярно пишешь и у тебя все хорошо.

Ни на одно из писем отца я так и не ответил, тем не менее снова кивнул.

– Я ей сказал, что ты занят тем, что выполняешь волю фюрера, а значит, всего народа. Все верно? – И он наконец оторвал взгляд от могильного камня и посмотрел на меня с тенью иронии.

Я ужаснулся тому, как он постарел за это время. Густые беспорядочные брови поседели, глаза почти утонули в запавших глазницах, щедро обрамленных нависшей морщинистой кожей, от носа к губам шли две глубокие борозды, страшно искривлявшиеся всякий раз, когда он усмехался. Как сейчас.

Я не ответил, давая понять, что не желаю пререкаться с ним. Теперь уже он кивнул, будто соглашался с моим молчаливым решением. Он еще немного постоял, продолжая разглядывать могилу, которую, уверен, знал до каждой щербинки и каждого скола на могильном камне.