Виланд

Я перевернул страницу и уставился на очередной заголовок: «Торжество искусства над войной». Под ним было описание праздничного мероприятия в Берлине, которое устроил Геринг по случаю открытия отреставрированного здания оперы. Я разглядывал фотографию партийных лидеров в новеньких фраках, наслаждавшихся Вагнером из ложи фюрера. Торжество цинизма… или глупости – я и сам не понимал, чего здесь было больше. В то время как изувеченная армия погибала в Сталинграде, не имея ни боеприпасов, ни продуктов, в то время как тысячи раненых, у которых даже гной в ранах замерз, лежали там без какой-либо медицинской помощи и медикаментов, укрытые лишь пропитанными кровью и стоящими колом шинелями, голодные, изможденные, обмороженные, разбитые, ждали конца, пресса публикует… это. Очевидно, доктор стал терять хватку. Я смял газету.

– А что со снабжением?

– По воздуху, как же еще. Геринг заверил…

За соседним столом сидели два офицера. Судя по всему, один из них был изрядно пьян, речь его была обрывочна. Подавшись вперед, он тихо говорил приятелю:

– Геринг может заверять кого угодно. В том котле… сколько? Больше двадцати наших дивизий… это еще если румын не считать. Хоть понимаешь, сколько тонн надо… туда… по воздуху? А наши люфтваффе что? Сейчас и половину не способны…

В Инспекции в открытую говорили, что слова Геринга стали решающими. Опираясь на них, фюрер запретил Паулюсу делать хоть шаг назад и приказал держать Сталинград любой ценой. Сталин приказал отбить Сталинград – и тоже любой ценой. Выбора не было ни у кого.

– Этот жирный боров… попросту похоронил Шестую армию, – совсем тихо раздалось из-за соседнего стола.

Я затушил сигарету прямо в рюмке с недопитым коньяком.

Буквально через несколько дней газеты напечатали очередное распоряжение Гитлера: отныне все столичные рестораны и увеселительные подвальчики были прикрыты. Очевидно, народная реакция на описание оперных услад партийной верхушки не заставила себя ждать. Понимая, что совершил просчет, министр пропаганды пошел дальше.

– Слышали, фон Тилл? Геббельс приказал вывинтить лампочки во всех залах своего дворца у Бранденбургских ворот.

– Зачем? – Я быстро расправлялся со шницелем, торопясь вернуться к работе.

– Солидарен с народом. В Берлине же теперь свет по расписанию из-за авианалетов. По городу гуляет новый анекдот, как его слуга, сервируя в темноте коньяк и деликатесы, запутался в собственной ливрее и расшиб голову. Так его и отвезли в госпиталь: с окровавленной рожей, перемазанной черной икрой.

Я усмехнулся. Вдруг монотонное бормотание по радио прекратилось и раздалась тихая, но четкая барабанная дробь, заставившая всех вскинуть головы. Затем послышалась музыка.

– Это Бетховен, – произнес кто-то, – Пятая симфония. «Так судьба стучится в дверь».

– Что? – Я растерянно посмотрел на соседа.

– Так говорил сам Бетховен о ней, – совсем тихо проговорил тот и умолк.

Мы уставились друг на друга. Музыка резко прервалась, и раздались слова: «Сталинградское сражение завершилось. Войска Шестой армии под образцовым командованием фельдмаршала Паулюса, верные своей клятве сражаться до последнего вздоха, были побеждены превосходящими силами противника и неблагоприятными для наших войск обстоятельствами».

Пятая симфония Бетховена была последним музыкальным произведением, которое мы услышали той зимой. В Германии был объявлен четырехдневный национальный траур.

Несмотря на время, а до обеда было еще часа два, ненавистные цифры уже издевательски плясали перед глазами, не желая складываться в послушный столбик. Я то и дело поглядывал за окно, на серый февральский пейзаж, размышляя над письмом, которое получил сегодня утром. В нем Лина сообщала, что собирается замуж. Она почему-то считала своим долгом известить меня об этом, «хотя и не обязана», как сама же и подчеркнула, причем не фигурально, а в прямом смысле, подведя жирную черту под этими словами. Очевидно, она злилась, по крайней мере давила пером так, что чернила прошли насквозь. Что ж, она имела на то полное право, ведь я не наведывался в Мюнхен уже почти… год?! Черт, как летит время. «Лина Фольк – девчонка что надо!» Я с усмешкой вспомнил, как хвалился Францу своей любовницей. А ведь Лина действительно была чертовски хороша, и не только внешне, но и в постели выше всяких похвал. Сейчас эти мысли навевали особенную тоску, учитывая, что последние месяцы приходилось заниматься исключительно самоудовлетворением. Впрочем, даже это было лучше той деревянной стенографистки, которая умудрилась расплакаться, когда я завершил процесс на ее удивленно сморщенное лицо. Для нее это оказалось настолько неожиданным, что она даже не догадалась прикрыть веки и на следующее утро смотрела на меня обиженными глазами с блестящими зрачками в обрамлении раскрасневшихся белков и то и дело заливала туда аптечные капли. После того эпизода с канцелярскими дамами (как я их называл) пришлось завязать: ни удовольствия, ни толка, одна морока.