Вилась веревочка…

— Зашибись. — Хысь постучал ладонью по Валеркиной челюсти, как ласкают иногда собак. — И делом настоящим заняться хочешь— Молодец. А эта сявка не хочет. Он себя лучше нас с тобой считает. Подойди, врежь ему, чтоб не выкобенивался.

— Да зачем? Ладно, пусть, не хочет, так зачем…

— Он же, суконец, продаст нас на первом же углу. Поучить его надо. Ты же мне друг. Друг?

— Друг.

— Ну-ка, дай ему, гаду!

Валерка совсем потерялся. Поднялся, подошел ко мне. Остановился, поглядел на Хыся. Тот ждал. Валерка стоял.

— Ну, кому сказал! Бей! — Хысь выдернул из кармана пиковинку.

Валерка дернулся, глаза его набухли, несмело ткнул меня кулаком.

— Сильнее, пином его!

Валерка легко пнул меня в бок.

— Тебе показать, как надо бить? Жека, уделай-ка его разок, — кивнул Хысь на Валерку, — чтоб научился.

— Хысь, перестань заниматься… — вскочил Женька.

И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.

— Понял, как надо бить, Лупоглаз? Хе-хе. — Позвал: — Балда!

— А?

— На. Работать надо. Чего ждешь? Иди врежь этому, — указал теперь Хысь на меня.

Балда, кажется, давно перестал понимать, что происходит.

— Зачем?

— Чтоб дураками нас не считал. Мы же с тобой не дураки, правда? Врежь этой сволочи.

Балда вконец отупел, его и без того косившие глаза вовсе съехали к переносице.

— Ты сегодня пойдешь со мной? — подступал к нему Хысь.

— Ну.

— А этот не хочет, ему на нас наплевать!

Балда тяжело поднялся, крепко двинул мне в лоб.

— Ну и че ты добился? — спросил меня ласково Хысь.

Рука его подбрасывала пиковинку. Я молчал. Пиковинка сработала. Дождалась и моя нога. А не так больно, как я представлял.

— А теперь давай отсюда… На глаза не попадайся — убью!

Я сидел на песке, зажимал рану, под ладошкой густилась липкая жидкость. Острой длинной болью ныла нога. Лучи солнца пощипывали лоб. Было пусто и тяжело. Пусто и муторно. Тогда я впервые ощутил себя маленьким и тщедушным.

— Хысь, я же не против, я пойду, просто…

— А чего тогда вылупался?

Я не знал, что ответить, сказал:

— Прости, Хысь.

— Я не злопамятный, но помни, Геныч, помни… Ты же чувак что надо! А за это, — Хысь показал на рану, — не обижайся. Эта хреновина заживет, а за науку не раз спасибо скажешь.

Хысь постучал меня дружески по спине и обратился ко всем:

— Хмырики, а ну-ка сядем кружком, поговорим ладком. Тяжкий вы народ, с вами потолковать нельзя, сразу драку затеваете…

Он принялся объяснять подробности ночного дела. Я слушал. Было все равно. Было чуть хорошо — кончилась пытка…

В темноте становились различимыми контуры берега. Хысь по-прежнему лежал в носу лодки. Ну, вот еще гребок, еще… И если он не велит лодку повернуть по течению — была такая надежда, что на нервах просто Хысь играет, — значит, действительно придется лезть в этот проклятый магазин… Бог ты мой, как окоченела рука!.. Надо что-то предпринимать, иначе мы так и не вылезем, загнемся под Хысем. Если бы кто-нибудь сейчас начал, сказал хоть слово против Хыся, я бы поддержал, не отступился бы. Начать самому — вдруг останешься один. Или того хуже — Хысю станут подпевать с перепугу: затурканы все. Жалкие, покорные Хысевы прихвостни! Холуи! На взводе, но молчим. Знала бы моя мама или, того хуже, Светка, как сижу тут и дрожу!.. Надо, надо самому. Тогда, может быть, я буду себе не так противен. Обо что это трется нога?.. А, да, Женькин топор. Так, пора, надо. Только не лезть на рожон, говорить спокойно, с приглядкой, разыгрывая кореша, по-хысевски.

— А ведь того… Дурость это, магазин сейчас брать, — вдруг опережает Балда.

Жалко, сбил настрой.

— Не воняй, тебя только я не слышал, — бросает небрежно Хысь.

— Хысь, — говорю я и сам удивляюсь своему голосу: чужому, хриплому, но, чувствую, убедительному. — Хысь, ты же страшно рискуешь. Подзалетим, сколько нам дадут — ерунда, а тебе на всю катушку накрутят, а тут есть шанс подзалететь, и немалый.

— Брось ты строчить, никакого шанса нет. Некому тут ловить, одно старье живет. Но, Геныч, ты верно базаришь: повяжут, вам даже срока не будет: малолетки, на поруки возьмут, самое большее — условно кинут, а мне — червонец, если не больше. Делаем так: я остаюсь в лодке, вы одни берете магазин. Хватит на тятиной шее ездить. Начнется шухер — я вас не жду.

— Как не ждешь? А куда мы? — оторопел Женька.

— В Красную Армию! Куда. Руки в ноги и вдоль дороги. Делай, дура, так, чтоб не засекли.

— Как это ты нас не подождешь? — недоумевал Балда. — Вот если мы будем бежать и за нами будут бежать, а ты возьмешь и уплывешь, что ли?

— Нет, побегу вам навстречу. Связался с сосунками. Я же вам толкую, вам ничего не будет, а мне накрутят. Один Геныч человек, понимает. Скажи им, Геныч… Блажат, точно их уже повязали. Ноги только сходите разомнете. Верняк дело. Ну если че, меня с вами не было — ни там, ни здесь. Секете? Были вчетвером, лодку теченьем унесло. Секете?