Виленские коммунары

Чудаки они, мои милые спасители, хозяин дома, седоусый дядька из бывших царских беловежских лесников, и его дочь, солдатка, работавшая раньше горничной у беловежского лесничего. Как сладкий сон вспоминали они свою прежнюю жизнь и проклинали войну и немцев всеми проклятиями, какие только знали, — и на русском и на польском языке. И так расчувствовались, что дали мне на дорогу горсть толокна в чистенькой белой тряпице. И когда день миновал и наступил вечер, поблагодарил я их от всего сердца и тихонечко вышел на улицу. Шел осторожно, чтобы никто из соседей не увидел и самый чуткий, самый брехливый пес не почуял и не вякнул.

И подался пешком на станцию за двадцать километров. Сперва думал — что мне эти двадцать километров! А шел-шел, тащился-тащился, а притащился только к утру, еле живой.

Разыскал сторожа, которого мне назвали. Привел он меня в свою будку недалеко от станции, напоил чаем и уложил спать. Спал я до вечера как убитый.

Приходит, будит — билет принес…

— Ну-ка, живо! Посажу тебя в вагон, в котором у меня кум проводником.

Когда шли, даже под руку меня взял. Провел через какие-то ворота мимо станции — и прямо к вагону, куму в руки… А темно, и снег мокрый, и дождь…

Сел я на скамью в купе кума, прислонился спиной к стенке. Паровоз — ту-ту-ту-у! — колеса застучали, все поплыло у меня под ногами… Сердце так и замерло от радости: завтра буду в Вильно!..

Отгремели мои лесопильные станки, отскрежетали пилы… И только темные ели в памяти словно шепчут, шепчут…

IX

НОВОСТИ ЗА ГОД ОТСУТСТВИЯ

Приехал я в Вильно — на улицах слякоть, мокрый снег, пронизывающий ветер. Весь город какой-то хмурый, грязный, нехороший. Но рад я безмерно: из неволи вернулся, вырвался.

Приехал утром и прямо с вокзала направился на старую квартиру, но вовремя одумался…

«Меня же будут искать! Нагрянут с обыском!.. Нет-нет, пока что лучше скрываться», — мелькнула мысль, и я долго раздумывал над тем, к кому бы податься. Решил зайти к Туркевичу.

По причине праздника, Туркевича я застал дома. Но сначала его не узнал… Он очень похудел, давно не брился, весь оброс.

Жил он теперь один, впроголодь, семью отправил в деревню к родственникам жены, недалеко от Вильно, где она кое-как перебивалась. Сам же по-прежнему работал столяром на лесопильне у Тышкевича. Зарабатывал всего шестьдесят пфеннигов в день — меньше, чем я в последние месяцы на лесопильне в Беловеже. Хватало их ему только чтобы купить двести граммов хлеба и порцию супа в общественной столовой.

От него я и узнал новости…

Клуб на Вороньей кое-как еще держится и многих спасает от голодной смерти.

Первое мая (1916 года) рабочие праздновали, несмотря на оккупацию, и в этом была большая заслуга клуба на Вороньей.

— А теперь вот что, Матейка, — сказал он. — Ходят слухи, что Россия хочет мириться с Германией. Слухи упорные. Но все живут как в тумане, никто ничего не знает, каждый думает лишь о куске хлеба и ложке супа…

Потом с печалью вспомнил покойницу Тетку-Кейрис, сокрушаясь о ее преждевременной смерти. Она умерла еще в феврале, вскоре после того, как меня вывезли из Вильно. Поехала в Лидский уезд, в свою родную деревню, собрать статистические сведения, чтобы обратиться к немцам за помощью (в уезде свирепствовал тиф, люди умирали на глазах), заразилась и умерла.

О моей матери Туркевич ничего не знал. Вспомнил, что видел ее, кажется, на Вороньей в очереди за супом, но давно, еще летом.

* * *

От него я пошел искать мать к Будзиловичам. «Чего ради она стояла в очереди за супом, если служит у Будзиловичей?» — недоумевал я и даже не был уверен, найду ли ее на старом месте.

Открыла мне и впустила на кухню Стася. В кухне все выглядело по-другому, словно она опустела. И матери не было. Стася придвинула мне стул и сама села. Я посмотрел на нее…

Она очень выросла за последнее время, стала почти взрослой девушкой и очень похорошела, вылитая мать, пани Будзилович. Похудела, побледнела, карие глаза сделались большими-большими и казались совсем черными на бледном лице. Она была вся в черном и сразу заплакала. Оказывается, всего две недели назад умер ее отец, пан Будзилович, и они остались с матерью вдвоем.

— Болесь в России, ничего не пишет. Приедет — папочки уже не найдет, — горько вздохнула, бедная.

Она вышла к матери сказать, кто пришел, и снова вернулась. Мать ее больна, и она из-за ее болезни пропускает много уроков в гимназии. И вообще, не знают, как теперь жить, что делать. Помогает дядя, Ян Корсак, врач, который живет на Кальварийской. Предлагает переехать к нему жить одной семьей. Но пока что мать написала Адели Ёдка в Варшаву, чтобы та приехала к ним… Адель согласилась и в том же ответном письме писала им, что Россия просит у немцев мира, идут тайные переговоры, и как только Россия помирится, немцы очень скоро всех победят и война кончится… Польшу немцы объединят под своей эгидой… Так писала из Варшавы Адель.