Вилла «Амалия»

На рассвете Неаполитанская бухта так и не сбросила завесу ночного тумана.

Возле дворца Сансеверино она приобрела мобильник с роумингом, тут же, в переулке, рыжеволосый парнишка моментально его разблокировал. Она накупила у него побольше карточек для разговоров – про запас. Позвонила Вери в ее аптеку, чтобы узнать, как дела у матери. В Бретани все обстояло благополучно, разве что Томас осаждал мадам Хидельштейн, наведываясь к ней чуть ли не каждый уик-энд.

– А ты-то сама где?

– В Ирландии, – ответила ей Анна.

Она опять сменила гардероб. Испытала удовольствие, покупая большую сумку светлой кожи, итальянские юбки из хлопка с шелковой нитью, шерстяные свитера, серые джинсы, ярко-желтый дождевик. Выбросила свою «горную» одежду вместе с рюкзаком. Когда она добралась до пристани, по-прежнему моросил дождик. Шофер такси сказал ей, что так будет еще три дня:

– До тех пор, пока луна не пойдет на убыль.

Узенькие доски сходней чуть подгнили, размякли, осклизли.

Ее жизнь? La mancanza.[3]

Сходни как-то странно раскачивались под ее туфлями.

Она села.

Сидя на мокрой деревянной скамейке, она позвонила Жоржу Роленже. Как там Йонна, как ее Гумпендорф? В Бургундии все было в порядке. Зато из дома в Шуази он пока еще не все вывез.

– А ты где сейчас?

– Загора – потрясающий город, – ответила она ему.

Подошел катер на подводных крыльях.

Иногда, летя по воде, бывает страшно соприкоснуться с ней, упасть в нее, погибнуть в ее пучине.

Она вошла в салон. Села у окна. И внезапно испытала малознакомое ощущение. Это был не испуг – чувство, от которого сердце бьется сильнее.

Это была тоска одиночества, куда более древняя, чем все остальные чувства.

И это был… да, это был первозданный страх.

Она плыла от острова к острову, от одной отвесной скалы до другой, и ни разу не оглянулась на Неаполь.

Долго колебалась в выборе между двумя прелестными гостиницами, одна в Равелло, другая на небольшом острове Искья.

Наконец она решила поселиться в маленьком отеле флегрейского острова, стоявшем рядом с castello,[4] – из-за того, что окна ее номера выходили прямо на море.

А длинная, тихая лоджия не сообщалась с другими комнатами.

Стоило только распахнуть окно. Сначала в нем была видна бухта и остров Прочида.

А дальше только небосклон, смыкавшийся на горизонте с водой.

* * *

Однажды ночью, когда ей не спалось, она встала и начала голышом делать свою гимнастику (всякий раз, как ее одолевала бессонница, она долго, раз за разом, повторяла одни и те же упражнения). Потом, устав, раздвинула головой оконные занавеси и, перенеся центр тяжести на лоб, а лбом упершись в стекло, залюбовалась ночной бухтой, этой чудесной бухтой, где сейчас было так мало огней – почти как в древности.

И она испытала глухую радость.

Потом в ней проснулось и взыграло возбуждение, оно смело все остальные чувства, затопило ее с головой и, наконец, сжало горло.

Ее тело затрепетало, взбудораженное бессонницей, бодрствованием среди ночи.

Она накинула белый гостиничный халат. Раздвинула стеклянные двери, вышла на лоджию над морем.

Было два часа ночи, потом три часа.

Внезапно на другом конце бухты забрезжила тоненькая полоска света. Над Сорренто вставало солнце. Это начало дня было потрясающе красиво. Все утро, до полудня, она шагала по дорожкам острова.

А в полдень позвонила Жоржу:

– Все великолепно. Я сейчас на Искье, возле Неаполя.

– А я-то думал, ты в Загоре. Так и представлял тебя за рулем вездехода где-нибудь в Тассилин-Аджере.

– Ну, кроме воздеходов есть еще и самолеты.

– Искья… никогда не слышал.

– Жорж, я теперь счастлива.

– Господи боже! Только не говори мне, что ты счастлива!

– Да, я счастлива.

– Терпеть не могу людей, которые утверждают, что они счастливы.

– Почему?

– Они лгут. И это меня пугает.

– А мне наплевать, что тебя это пугает. Я-то не лгу. Я действительно счастлива. Счастлива на этом моем острове.

– Ага, значит, Искья – это остров?

– Да.

И она рассказала ему, где находится, что это за место. Что это за зверь такой – ее остров, независимый и непредсказуемый. Что она открыла для себя в здешней начинавшейся весне. Жорж слушал ее, не понимая. И вдруг прервал:

– Знаешь, у меня нашелся покупатель на мамочкин дом в Шуази.

– Жорж, я стучу по дереву, пусть все будет хорошо.

– Очень мило с твоей стороны. Я прямо извелся от всего этого. А человек, кажется, приличный. Он не станет оскорблять память моей мамочки, которая еще живет в этих стенах.

– Да ты просто свихнулся!

– Это ты свихнулась, если уверяешь, что счастлива.

– Но это правда.

– И по мне, я вижу, ты совсем не скучаешь.

– И это тоже правда, но, как только сможешь, приезжай. Вот продашь дом и сразу приезжай сюда отдохнуть. Ты увидишь, здесь чудесно. Я тут всюду чувствую себя как дома. Эти тропинки и улочки, эти крутые лестницы, ведущие к крошечным площадям, три малюсеньких вулкана, леса, обрывистые скалы, облака – все мне стало родным. Я освоилась с ними в первую же минуту. И люди тут прекрасные. Ни одного француза. Одни только неаполитанцы да русские.

– А тебе не одиноко среди этих русских?

– Иногда очень одиноко, но мне это начинает ужасно нравиться.