Вилла «Амалия»

Все любящие боятся. Она ужасно боялась, что не подойдет этому дому. Потом испытала страх совершить промах, взявшись за его ремонт. Страх убить его силу. Страх нарушить его равновесие. И еще страх разочарования. Страх быть не такой счастливой, как она понадеялась, впервые увидев виллу.

Но весна смела все страхи.

Расцвели пышные купы жасмина.

Расцвели розы на кустах.

И бесчисленные анемоны с их яркими, сочными красками и эфемерной красотой.

И маки.

Ей нравилось плавать в холодном море, напоминавшем о Бретани.

Теперь ей понравилось утомлять себя плаваньем в море, ставшем с весной более теплым и более сумрачным. Усталость погружала ее в странную, трудно определимую эйфорию. Море, голубое или зеленое, скользило по ее плечам, скользило по затылку, скользило между ног, обволакивало своими течениями, увлекало своей мощью. Она плавала только кролем и поворачивала к берегу, лишь ощутив усталость. Тогда она ложилась на спину, отдыхала, а потом медленно плыла назад, все так же, на спине или слегка повернувшись набок, чтобы вовремя увидеть скалу, и загребая одной рукой, «по-индейски».

Глава VII

Старая женщина подошла к автобусной остановке.

И застыла в ожидании.

Свою продуктовую сумку она положила на белое пластиковое сиденье.

У тех, к кому близится смерть, мускулы внезапно расслабляются. Взгляд растерянно блуждает.

Старая женщина держит в одной руке букет цветов, а в другой свою сумочку. Этой сумочке она находит оригинальное место – сует ее в продуктовую, которая на самом деле представляет собой старую черную сетку.

– Мама! – шепчет Анна.

– Элиана, наконец-то!

Мадам Хидельштейн указывает подбородком на цветы.

– Это я для тебя купила.

– Спасибо, мама. Стоит май.

Анна Хидден вернулась домой.

– Ну-ка, помоги мне, дочка.

Они обе шагают, опустив головы, борясь с бретонским ветром.

Одна держит свою сумочку и цветы. Вторая – чемодан и сетку, из которой торчит буханка хлеба.

* * *

Анна кладет сетку с продуктами на раковину. Наливает воду в оловянный кувшин. Ее медальон задевает за металлический бортик раковины и открывается.

Она сует его в карман своего жилета.

Спешит помочь матери, которая из-за больной руки никак не может снять пальто, стоя на пороге кухни.

Мать сильно исхудала. Из коротких рукавов кофточки высовываются длинные тонкие руки, похожие на голые ветки, – только кости да обвисшая кожа.

– Почему ты теперь одна? – вдруг спрашивает мать. – Никак тебя не пойму.

– Мама, главное, чтобы я сама себя хорошо понимала.

Но мать давно привыкла оставлять за собой последнее слово. Дрожащими руками она переносит на стол супницу, полную холодной воды, в которой размокает чечевица. И говорит:

– Никому не дано понимать себя, Элиана.

– Ну а ты разве не одна? Разве ты не прожила одна целых сорок лет? – зло парирует Анна.

– Нет, я живу не одна. Я замужем. Я жду своего мужа, а кроме того, дочь моя, дождусь я или нет, мне и в голову не придет заявлять, что я себя понимаю.

* * *

Все их встречи проходили одинаково. Она увидела мать всего час назад, а ей уже стало невмоготу.

Продажу парижского дома назначили на 20 мая. Анна Хидден воспользовалась поездкой, чтобы провести несколько дней с матерью. Жорж Роленже отказался сопровождать ее в Бретань. Он встретил ее в аэропорту. И довез до вокзала Монпарнас. Они пообедали вдвоем в ста метрах от вокзала, на бульваре, в рыбном ресторане. Он ни за что на свете не хотел возвращаться в места, где прошло его детство.

– Твой хахаль звонил.

– Вот как?

– Спрашивал твой адрес.

– И что же ты ему ответила?

– Правду. Что я его не знаю. Ведь это святая правда. Ты не удосужилась мне его сообщить, – обиженно сказала мать.

– Мама, я еще раз тебе повторяю: у меня нет адреса.

– Ну, это ты расскажи кому-нибудь другому. Впрочем, как тебе угодно. А еще твой хахаль сказал: «Я не понимаю, что случилось». Да, он все твердил: «Я не понимаю, что случилось, мадам. Клянусь вам, мадам!» И плакал прямо в телефон. Очень грустно было его слушать.

– Ничего, слезы промоют ему глаза.

– Господи боже!

– А с промытыми глазами ему будет легче пересмотреть некоторые тайны своей жизни.

– Ты просто безжалостна, дочь моя!

* * *

Мать разозлилась на нее, как ребенок.

Наступило Вознесение.

Марта Хидельштейн во что бы то ни стало решила отправиться на мессу в сопровождении дочери.

– Мама, я больше не верю в Бога.

– И поэтому не можешь пройти вместе со мной пятьсот метров и посидеть рядом три четверти часа?

– Ну, могу, конечно…

– Тогда пошли!

– Но это глупо, мама. Я же говорю, что мне не хочется. Мне все это тяжело.

– А ты думаешь, мне не бывает тяжело от всего этого?!

– Да пойми, мама, у меня давно развеялись иллюзии по поводу веры. Я больше не хожу в церковь.

– А могла бы и заставить себя.

– Нет.

– Ведь оттого, что ты немного помолишься, вреда никакого не будет.

Анна махнула рукой и уступила.

Потом пришлось искать по всему дому затерявшуюся палку с серебряным набалдашником, подаренную некогда дедом с материнской стороны. Наконец они вдвоем отправились в церковь.

Вся деревня смотрела, как они медленно шагают по дороге.