Вилла Бель-Летра

Суворов невольно напрягся:

— В какую?..

— В ту, что делает все до нее мертвым прошлым, которого не воскресить. Как несчастную нашу Гертруду: вроде только что здесь топотала, гремела посудой, а спустя лишь мгновение — нате вам, ее больше нет… И с той самой минуты мы из кожи вон лезем, притворяясь, будто для нас ее не было вовсе.

Они помолчали. Суворов сидел, обхватив руками голову, и был похож на страдающего больного, у которого из глотки вот-вот вырвется крик. Он и вырвался:

— Гнусный лжец! Уж не хочешь ли ты намекнуть, что твой знаменатель — Турера??

— Угадал. Элит оставалась со мной до рассвета. Кстати, должен заметить, что ваш Горчаков был неправ: пришла она будто бы женщиной, а уходила — уж точно богиней!..

Суворов взвыл, опрокинул мешающий стол и бросился на Расьоля. Кулаки били по креслу, дырявили воздух, молотили по мебели, по досадной случайности сшибли Дарси на пол, но ни разу не сделали то, что должны были сделать: верткий француз (вдруг представший к тому же французами, сколько их было — не сосчитать) легко уходил от ударов, отвечая при этом метко и кстати. Секундант застонал, когда на него наступили, но Суворову было не до него: его ярость не ведала удержу, однако колотила большей частью невпопад. Между тем сам Расьоль находил в поединке азарт наслажденья: для начала он стукнул ревнивца под дых, затем отошел на шажок, словно скульптор, любуясь работой, переждал нападенье и провел контратаку, поддев хуком противника в бок. Экономя движенье, на обратном пути ткнул локтем, походя, в нос, провел серию точных ударов в распахнутый корпус, встал на цыпочки, расписался наотмашь дугой и, оглядев губастый размыв из лица, демонстрируя дилетанту кулачных сражений боксерскую выучку, залепил слезящийся глаз черной бездной. Не смогши унять вдохновенья, уколол коленкою пах, потом, устыдившись и исправляя оплошность, подержал, по-отечески мягко, в ладони пришедшийся впору ей лоб, незлобиво принял поклон на плечо, подхватил зашатавшийся торс и вежливо, чуть ли не нежно, отпустил визави на свободу. Суворов рухнул на пол, оформив крест-накрест дуэт с распластавшимся рефери Дарси. Тот ему подмигнул и зевнул, словно напомнив тем самым про ноль. Засим англичанин отправился спать, оставаясь, однако, лежать на паласе.

Расьоль поднял бутылку, увидел, сколько вылилось попусту жидкости, осуждающе покачал головой, подобрал остатки из горлышка, простился с друзьями кивком и, грустя, удалился к себе — погулять голышом в своих грезах.

Суворов выл, как белуга, и ползал, тщась найти хоть какую-то точку опоры на бескрайнем и плоском полу. Длилось это не меньше, чем вечность. Тут и он осознал: ничего нет на свете поганее вечности.

Наконец и ее проглотила минута.

День как будто прошел…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ (Кандид)

Говорят, в России был такой случай: в местечке после погрома подобрали умирающего еврея, его грудь была рассечена шашкой. Кто-то спросил: «Тебе очень больно?» Он ответил: «Только когда смеюсь».

Ромен Гари. Повинная голова.

(Эпиграф к незаконченному рассказу Г.Суворова)

Следующего утра для Суворова не было. Выпутавшись из кошмаров лишь к полудню, он ощутил свое тело как сплошную саднящую боль, которой, однако, было никак не под силу заглушить предельную муку души. Напившись из крана воды, он поглядел на кровоподтеки (их не было разве что только под мышками), изучил вспухший кармашком глаз, перележал тошноту в теплой ванне, оделся в спортивный костюм и, ковыляя, поднялся на башню. Долго, пока не застучало вагоном в висках, смотрел на постылое озеро, насекомые-парусники, по макушкам деревьев желтеющий лес, потом услышал подъехавшую к вилле машину, поменял окно и увидел Расьоля. Тот садился в такси, захватив саквояж. Пожужжав мотором, автомобиль выкатил по дорожке, скользнул в приоткрытую створку ворот, повернул и, блеснув крышей, скрылся во впадине улицы. Не успел Суворов задаться вопросом, куда это вдруг понесло его, судя по виду, отнюдь не ликующего врага, как на ступеньках показался Дарси. В тот же миг появилось второе такси. Поглядев на ручные часы, англичанин бросил какое-то слово шоферу, тот отпер багажник, уложил в него чемодан, захлопнул за Оскаром дверцу, и машина уехала. Так Суворов узнал, что остался один.

Перед входом в библиотеку висели, вбитые в пробку иглой, два листка. Он сорвал их и, приноровившись смотреть на страницу сбоку, словно из-за угла, прочитал: