Вилла Бель-Летра

— Что-то вроде того. Причем столб — в форме градусника.

— Возраст-термометр. Фиксирует градус сезона душевных простуд. Коли так, берегись эпидемий морального гриппа.

— Возраст оплаты счетов по грехам.

— Возраст аптек и причастий. Период аптечно-церковных свечей.

— А еще, говорят, год суровых проплешин.

— Nota bene, Суворов: возраст первых последних любовниц.

— Увы. Если все это взять и помножить, итожа, на рожу…

— С ней что-то не так?

— С ней все так, как бывает с лицом, когда оно въелось в тебя и растет. В тридцать девять ничто не растет, а оно… единолично в тебе прибавляется.

— Возраст мордастого роста.

— Возраст вроста в гипертонию и, чур меня, не дай Бог, — в простатит.

— Глупости. Возраст как возраст. Тебе по плечу. Я бы даже сказала, этот возраст тебе — по плечо.

— Намекаешь на то, что шаман постарел задолго до чертова возраста?

— Намекаю, что стар он с пеленок.

— Самое время тебя проучить. Предлагаю с повинной прибыть на такси и войти добровольно в костер.

— Не хочу. Слишком поздно. Несмотря на непоздний твой возраст…

— Вот как?

— Да. Не хочу. Но, хотя я приехать к тебе не хочу, не хочу я приехать к тебе потому, повторю, что уже слишком поздно.

— Уж не хочешь ли ты (хоть и нехотя) пригласить в свою одинокую спальню меня?

— Опоздал. На ночь я запираю все двери.

— У меня есть отмычка.

— Не смеши. Для вора ты слишком ленив.

— Тогда как я проник к тебе давеча в сон?

— Что ты мелешь?

— Ты просто забыла. Вот послушай: прошлой ночью мы вместе лепили снежки. Твои влажно искрились, а мои получались скомканней, меньше, бледнее, да еще и потели в руках, будто внутри у них гнездилась хворь…

— Сыро, холодно, но поэтично. Особенно «гнездилась хворь». Любопытная парочка взломщиков. У тебя, значит, были пособники?

— Только ты. Мы лепили с тобою снежки и складывали их на берегу узкой реки, возводя высоченную стену.

— Символично, но все еще холодно, Суворов. И зачем та стена?

— Отгородиться от черной воды, чьи волны чуть слышно бились о камни — шлеппп, шлеппп, — и этим ровным, укачивающим сознание шлепаньем очень нам досаждали. В этом хлюпающем, плоском звуке явственно ощущалась какая-то непристойность, как если бы в ночной тени совершалось совокупление двух безразличных друг к другу, давно утомленных существ. Даже не существ — существа, этакого андрогина-прародителя, создавшего все пространство вокруг, кроме, может быть, нас… Итак, мы строили стену из снежков, а я с тревогой подмечал, как всякий раз ты, задев ее распущенными волосами, нечаянно уносишь в них блестящую пыльцу, отчего постепенно воздвигаемая нами преграда лишается белизны, превращаясь в застывшую серую пену. На ощупь она казалась глухой и мертвой, как… — запнулся, пытаясь найти сравнение.

— …Как пепел?

— …Как подмороженный пепел. (Вот видишь, ты уже и сама вспоминаешь!) Было странно, что ты на это не обращаешь внимания и все так же лепишь снежки, только те, едва заискрившись, тут же, стоит тебе вскинуть голову и смести волосами сверкающую крупу, тихо гаснут в них и высыхают в пыль. Стена все растет и растет, но ленивый плеск волн раздается по-прежнему внятно.

— Шлеп, шлепп…

— Осознав бесполезность трудов, я сдаюсь, у меня опускаются руки, я мну пальцами снег, он крошится песком, и песок, становясь настоящим песком, осыпается в прах и желтеет.

— Шлеп, шлепп, шлеппп…

— Ты подбираешь с земли яркий, еще целомудренный снег, разгибаешься, ненароком ловишь мой взгляд и, улыбнувшись, вдруг просишь: «Притворись, что ты есть. Тогда я притворюсь, что тебя не узнала». Потом несколько раз повторяешь, словно это какой-то пароль: «Притворись, притворюсь, притворимся…», выводя слова ногтем по рыхлой щербатой стене. Я же упорно молчу, пока осыпающийся тебе на ладони песок притворяется девственным снегом.

— Ночь между тем притворяется сном…

— Слышно, как хлюпает лоном волна-андрогин. Под луной почему-то совсем стерлись все твои крошки-веснушки…

— Что потом?

— Не в силах побороть желание крушить все преграды, я с размаху бью по стене кулаком. Она валится (но не с грохотом — с шепотом: очень тихо, даже как будто бы подло), и опять предо мною змеится, чернее угля, облитая потом река. По ней что-то плывет…

— Разумеется, труп.

— Разумеется, очень живой.

— Разумеется, женщины.

— Разумеется.

— Мой?

— Не совсем. Скорее отчасти.

— И какая же часть в нем моя?

— Точно уже не скажу. Но как будто филейная.

— Реке повезло. Даже если она из стекла, а труп чересчур егозлив, оцарапаться им ей теперь вряд ли придется.

— Река из стекла? Может быть. Знаешь, это даже логично: сон как черное зеркало тайных страхов души, по которому чинно и гладко плывут мертвецы…

— …Обернув к нетрезвому зрителю округло-филейные части. Занятный фрейдистский посыл. В туше водятся также мослы, лопатки, грудинка и вымя.

— В данном случае — перси.

— Ого! Эта часть, признаю, не моя: не хватило природного пафоса. Ну а ты, стало быть, к ней нырнул — если «перси»?

— Я не смог.

— Вот так да! Отчего ж оплошал? Поди, труп тебя звал?

— Говорю тебе, я не смог…

— Судя по голосу, правда. Ужели трусливо проснулся?