Вилла Бель-Летра

Расьоль воспрянул из праха уже через пару минут. Реаниматору всего и потребовалось, что выдернуть овощ из грядки, донести до раковины и запустить в него холодной струей.

— Что за жизнь! Каждый день мне бьют морду. Ты тоже хорош! Мог бы дать понарошку.

— Сам напросился.

— А ты что, слабоумный? Два нокдауна за неполные сутки! Если начнется в мозгу кавардак…

— Не начнется. Дай-то Бог, чтоб закончился.

— Знаешь, что у нас тут с тобой приключилось? Дуэль. Как у тех двух придурков.

— Там стрелялись, а здесь — избивали… Чуешь разницу?

— Граф Суворов, не будьте свиньей. Как я выгляжу, хам?

— Удальцом.

— Вот и ладно. Пойдем-ка закусим. На голодный желудок ты зол. Дикий скиф, где мой гребень?

— Удрал по ступенькам. Придется тебе на обед заявиться лохматым. Не забудь про очки. Поднеси-ка сюда мне свой нос…

— То-то мне показалось, что я вижу будто из дзота — как-то расплывчато и пополам: полплощадки, пол-люстры, пол-лестницы, пол, слава Богу, тебя… Должен признать, что твоя половинка вполне состоялась: она… как бы это помягче сказать… отвратительна, гадка, противна, мерзопакостна и, что хуже всего для нее, — половинка тебя. Теперь представляешь, как я страдаю, когда рядом с тобой да еще и в очках?

— Так сними. В твоем положении проще освещать себе путь фонарем.

— Как-нибудь я дам сдачи. Ты слишком доволен, герой.[3]

— Не буду скрывать: еще как!

— Осторожнее: жизнь — колесо. Оно крутится, Суворов. Сегодня ты наверху, а вот завтра…

— Расьоль, ты банален.

— Разумеется!.. Я же писатель. А банальней писателя в жизни бывает сама только жизнь, а она — колесо. Перестань аплодировать, сволочь…

— Ладно, приятель, прости.

— Наконец-то!

— Нет, без шуток, ты уж меня извини.

— Перебор. Сейчас я уверен — ты русский.

— Ну а ты — русским битый по морде француз…

ГЛАВА ШЕСТАЯ (Орестея)

В трилогии Эсхила «Орестея» находим характерное свидетельство того, как патриархат грубо разрушает моральные устои прежней эпохи, оправдывая убийство матери (Клитемнестры) ее же сыном (Орестом) устами не кого-нибудь, а бога искусств Аполлона. Какие еще нужны доказательства, чтобы признать наконец: испокон веков европейская культура зиждется на идее насилия над женщиной при полном попустительстве небожителей, созданных по образу и подобию агрессора-фаллоса, готового вторгнуться и разрушить святая святых — материнскую колыбель!

Изабель Кастро. Человек значит женщина

Невозмутимый Дарси и бровью не повел, когда они ввалились в столовую. Он будто и не заметил, что многострадальный расьолевский глаз после завтрака обзавелся новыми красками. За едою француз, словно желая отыграться за свое мансардное унижение, порывался было пикироваться, но обидчик только кривил в безразличной улыбочке рот, англичанин же уклонялся от спора и, подобно опытному слаломисту, легко объезжал расставляемые Расьолем флажки.

У Суворова ломило руку. В какой-то момент и очень уж вдруг[4] ему сделалось не по себе. Он вздрогнул, одернулся, потом медленно, словно вдыхая туман, погрузился в уныние. Так бывает, когда мелкая речка беседы, наконец позабыв про тебя, ускользает журчащею мимо водою туда, где нет смысла, а времени — не существует… Как там у Конрада? «Проклятие бессмысленности, какое подстерегает все человеческие беседы…» Точнее не скажешь. В сущности, что есть наше стремление переложить слова на бумагу, как не атавистический инстинкт самосохранения, свойственный человеческой особи, пытающейся спорить с неизбежностью увядания и распада? Когда-нибудь, размышлял в угрюмости Суворов, и этот хвост отомрет. Но, лишившись зудящего копчика, станем мы больше людьми, чем сейчас? И, главное, как нас будут читать сквозь мглистые стекла столетий? Разве что разбирать по слогам на уроках протозоологии. Сдать по предмету экзамен им будет непросто: память пращуров — это искусство забвения. Рано ли, поздно, а любая медаль стирается и превращается в плоский безликий кругляш. У красоты и уродства тоже есть свой срок годности. Потому, как бы ни тщилась та же фон Реттау вступить в диалог с алчущими ее откровений потомками, вразумительного разговора не получалось.

Письма Лиры к ее именитым знакомцам, даже собранные под одной обложкой, мало что проясняли в ее предпочтениях. Документы сильно разнились как по тональности: