Вилла на Энсе (Аромат резеды)

По-видимому, то-то мелькнуло в глазах у Герта, быстрое, почти неуловимое, принятое его врагом за насмешку, - да это и было насмешкой.

- Прекратить смеяться! - крикнул Фриц, дернувшись, как от толчка. - Я отучу тебя смеяться! Я от многого отучу тебя! Ты не будешь бунтовать в вольере, вытаптывать цветы, ломать мои приборы!.. Ты должен бояться, и ты будешь бояться!

Железная койка, за спинку которой ухватился Каннабих, заходила ходуном.

- Я мог бы сразу убить тебя, - продолжал он спокойнее. - Но это было бы бесполезно. Мне важно узнать, почему ты не боялся...

Со своей старой шутовской ужимкой Длинный Фриц нагнулся почти вплотную к Герту и шепнул:

- А потом мне очень приятно, что ты в вольере, мой Ганс! Мне нравится испытывать на тебе лютеол!.. Поверишь ли, каждый день я благословляю бога и фюрера за то, что они швырнули тебя в мой вольер!..

Он вызвал доктора и надзирателей с черепом и скрещенными костями на рукаве.

- Поскорее поставьте его на ноги, - сказал он. - Когда вы сможете поставить его на ноги?

- Не раньше чем через неделю, господин профессор.

- Пусть так. Сегодня первое мая. Значит, седьмого мая?.. Возьмем для верности восьмое мая. Пока я буду работать с другими экземплярами, номер двадцать третий должен стать совершенно здоровым.

И, уходя, Каннабих бросил сопровождавшей его свите в белых халатах:

- Это очень ценный экземпляр! Мой лучший точильный камень!..

Герт остался один.

Странно! Сейчас он чувствовал себя значительно спокойнее и увереннее, чем несколько дней назад. Возможно, это было оттого, что столкнулся с противником лицом к лицу. Теперь Герт знал, кто его противник. Тягостная неопределенность кончилась.

Наци хотели заставить его бояться? Дудки! Черта с два!..

Он с облегчением закрыл глаза. Не видеть Каннабиха уже было для него отдыхом.

Первое мая, сказал Длинный Фриц?.. Долгонько ж провалялся он без сознания! Удивительно, что не отправился на тот свет. Доктор и впрямь знал свое дело.

Сегодня, стало быть, Первое мая?.. Великий пролетарский праздник, день трудящихся всего мира! Всегда встречал он этот день на людях, среди празднично настроенных товарищей по работе. Даже в Моабите и в австрийском концлагере товарищи были тут же, рядом.

Сейчас он остался один.

Один? Нет. Ведь с ним были его верные друзья-воспоминания!

Герт был строг и придирчив к ним. Нельзя вспоминать все подряд. Нельзя допускать в тюремную камеру расслабляющие, печальные воспоминания. Их надо держать под спудом, где-нибудь на самом дне души.

Вот почему, думая о жене, Герт не позволял себе представлять ее такой, какой видел на последнем свидании в Моабите. Он перескакивал через это воспоминание. Он воображал жену молодой и веселой, без мучившего его выражения тоски и усталости на лице.

Он любил вспоминать их первую совместную маевку. Тогда Марта, тоненькая девушка с кроткими, удивленными глазами, была еще его невестой. Участники заводского хора едва-едва поместились в одном грузовике. Ехать пришлось стоя, держа друг друга за плечи, чтобы не вывалиться на поворотах, и оттого получалось, что все едут, обнявшись. Всю дорогу они распевали задорную и веселую русскую песенку, только что разученную ими: "Вставай, вставай, кудрявая, на встречу дня". А день был такой безмятежно-ласковый, ясный и солнечный, что отблеск его достигал даже сюда, в эту тесную тюремную камеру...

А вот еще воспоминание, к которому Герт прибегал в беде. Он видит себя стоящим посреди ярко освещенного, наполненного рабочими и их женами цеха. Тщательно отутюженный Мартой пиджак, - Герт надевает его только по воскресеньям, - режет ему подмышками, и он боится повернуться в ту сторону, где сидит Марта. То и дело раздаются аплодисменты, затем звуки марша. Победа! Победа! Кончилась большая забастовка, в которой Герт (один из ее руководителей) проявил, по словам ораторов, "замечательную настойчивость, мужество и выдержку".

Из-за стола президиума поднимается коренастый, плечистый человек. Отложной воротник рубашки придает его открытому лицу еще более доброе и веселое выражение. "Спасибо, товарищ Ганс!" - говорит он и перегибается через стол, чтобы пожать Герту руку. Пальцы у него настоящие клещи, а на ладони ощущаются затвердения, по которым, даже не зная биографии Тельмана, можно догадаться, что в прошлом он был рабочим-металлистом.

"Эрнст Тельман поблагодарил меня и пожал мне руку!" Эту фразу заключенный повторяет много раз, поворачивая и так и этак, вдумываясь в ее смысл до тех пор, пока боль не отходит куда-то далеко и голова не делается легкой и ясной, как всегда.

Что ни говори, он, Герт, счастливый человек. Тельман пожал ему руку. Мало того: он видел самого Сталина, великого Сталина, друга и защитника всех угнетенных, стоявшего на трибуне в своей солдатской шинели и доброй отцовской улыбкой отвечавшего на восторженные приветствия проходивших мимо демонстрантов.

- Сталин! Сталин! Я вижу Сталина! Вот там - Сталин! - кричал малыш в самое ухо Герту и указывал ручонкой направо, в сторону мавзолея, хотя все, кто был на площади, смотрели только туда.