Вилла Рено

Так писала Татьяна Николаевна своему давнишнему знакомому (и поклоннику, конечно); она писала уже из Комарова, в которое превратились Келломяки, сидя на веранде дачи, некогда купленной академиком Петровым на имя сватьи За окнами цвела сирень, купы разной сирени глядели в стекла. Девочки куда-то убежали, небось опять назначили свидание в уцелевшей беседке Виллы Рено. Сын пошел с приятелем собирать шитиков на четвертый пруд.

«Он очаровал мою Марусю не столько рыжей шевелюрой и любовью к живописи, нет, все дело в Польше, он ее польскими чарами околдовал, полонезами, Шопеном, пьесами Выспянского, рассказами о старинных замках, Мицкевичем.

Когда Маруся сгорела и дети сгорели, мои прелестные племянник с племянницей, она шалунья, баловница, он пресерьезный, Щепаньский на время оцепенел, оледенел, мне рассказывали: молчал, словно потеряв дар речи. Но какая-то, как водится, добрая душа его разморозила, года через три он женился и уехал в Америку; там держал он картинную галерею, процветал, был очень богат».

Он процветал, был очень богат, во втором браке бездетен, прожил долго.

Одно время хотел он в одном из северных штатов построить копию Виллы Рено, сделать каскад, повторить все: клепсидру, четвертый пруд, фонтаны; но раздумал, жил в подчеркнуто современных домах, сторонился воды, вовсе не посещал местностей с ручьями и водопадами, жена так и не допросилась поехать посмотреть Ниагару. Он никак не мог найти подходящее место для чудом уцелевшего в огне (только уголок рамы обгорел) портрета Маруси кисти Репина, постоянно его перевешивал: то в кабинет, то в гостиную, то при входе в картинную галерею, и во время последней своей болезни то просил повесить портрет перед кроватью, в изножий, чтобы видеть его, то требовал убрать с глаз долой. Портреты Маруси, которые писал он сам, все, до самого маленького наброска, хранились в красивой папке с завязками, он никогда ее не открывал.

В уголке его кабинетного сейфа за пачкой деловых бумаг вдова обнаружила узелок с обгоревшей безногой и бесхвостой детской лошадкой, тонким погнутым колечком с бриллиантом, обручальным кольцом и аккуратно запакованной в полиэтилен горсткой пепла.

ГЛАВА 17. ПРИ СВЕТЕ ФОНАРНОМ ПОД ПЛЕСК ИГРАЮЩЕЙ ВОДЫ

Августовская ночь, темная, звездная, теплая, напоминала южную. Неподалеку, за яблоневым садом, внизу, под горою, плескался притаившийся залив. Мими думал о Черном море, о сыне; должно быть, в палате тот слушал теплое ночное море, радовался выздоровлению, собирался жить. Но вошли в госпиталь марсианские люди красной звезды, ничего не знающие ни о Красном Кресте, ни о милосердии, стреляющие в раненых, добивающие их штыками.

Мими зажег лампу, разглядывал комнату, потом встал, оделся неслышно, прокрался по коридору. Тихо притворив дверь, зажег он фонари у входа и у каскада и, слегка задыхаясь в неожиданно теплом и тропически сыром воздухе, стал спускаться по непривычной левой стороне каскада, обычно спускался он по правой лестнице. Вид ночного фонтана всегда нравился ему, но на сей раз остановился он у фонтанного пруда, увидев человека, сидящего на земле скрестив ноги, держа на коленях свисающие кисти рук с длинными пальцами. Незнакомец был смугл, темен лицом, на голове то ли тюрбан, то ли пляжное полотенце, из-под жилета белая рубашка навыпуск, светлые брюки, мягкие чувяки. При свете фонарном выглядел он как при свете рампы, персонаж из другой пьесы, наваждение.

— Кто вы такой? — спросил Мими. — Что вы здесь делаете?

У сидящего оказался приятный гортанный баритон почти без акцента.

— Меня зовут Чатурведи Шарма. Я слушаю голос вашего ручья. Видимо, я должен извиниться, ибо нарушил неприкосновенность чужих владений. Я извиняюсь.

— Вы индус?

— Да-

— Из Индии? Как вы тут оказались?

— Я живу в Куоккале, гулял по пляжу, встретил ручей, пришел сюда по его берегу. Я сейчас ре-ти-ру-юсь. Я думал: все спят, и я не нарушу ничьего спокойствия.

Все это индус произнес совершенно невозмутимо приятным голосом без интонаций.

— Вы живете в Куоккале? — недоверчиво поднял брови Мими. — Я там бывал, многих там знаю, а о вас никогда не слыхал,

— Да, я там живу, — отвечал Чатурведи Шарма, — и хорошо знаком с господином Репиным (он даже портрет мой писал) и с господином Чуковским, например. А также с живущим в другом селении Карельского перешейка господином Рерихом.