Вилла Рено

Никого, кроме себя, не слыша и не видя, пели они свои величальные, корильные, смотринные, рукобитные, пели про девичник, про баню, про отъезд к венцу, про встречу свадебного поезда и проводы молодых в подклеть, ох, я пришла в гости в карты играть, а из горы-горы, из горы-горы все ключи бегут, а я не по бархату хожу, а по вострому ножу, а у города у Туруханского нет ветров, лишь неправдивая калина, неправдивая калина, травка чернобывка, ой, вы не бушевайте, ветры сивые, разногривые!

Савельев, бледный, нахмуренный, хотел было отменить съемку, остановить вышедшее из его подчинения игрище, но Тхоржевский взмахнул рукою: во! красота! слов нет! — и снимал взахлеб. Урусов сидел в савельевском начальственном кресле, молчал, вертел на пальце лазуритовый перстень. Нечипоренко и Вельтман стояли, как два служивых, плечом к плечу в струнку, несколько нелепые, поскольку вторглось нечто в картины истории, а они перед лицом такого ракурса событий оказывались как-то не у дел оба, за пределами уважаемых ими исторических фактов.

Тхоржевский на черно-белой пленке снимал проход невесты — или уже новобрачной? — он и сам не знал. Усмехаясь, он вспоминал давешние инструкции Савельева:

— Ну, старик, что-то типа старого кинишка, трофейного фильма с Диной Дурбин, блеск платья почти фосфоресцирующий, все сияет, едрена вошь, глаза, лицо, руки, драгоценности, как снег на солнце в ясный сухой морозный день в детстве. И в какое-то мгновение — ну, расстарайся, старик, ради высокого искусства, за ногу его! — сияние платья, очей, улыбки, фаты становится нестерпимым. Голливудские-то блядюшки закапывали в глазки капельки, атропин, что ли, для особого блеску; и некое вещество кристал-ли-чес-кое блистало в их кринолинах, то ли нафталин, то ли кокаин. Радий чистой воды! Все светцы и люминофоры супругов Кюрей! Люциферическим, да ты вспомни, светом кадр сиял, сплошняком кирлиан-эффект, нимбы одне; вот это помня и сними! Весь последующий кинематографический иллюзион лишился всяких сияний, будто невинности, выдавал бытовуху глубоко реалистическую, будни сучьи безо всякого глянца с блеском. Пленку бери черно-белую, пусть по черному фону искорки вышибаются: бах! бах! — как в камере Вильсона или счетчике Гейгера, я их путаю, старик. Когда это именовалось в женском роде «фильма», видели, видели очевидцы незабвенного старого кино небо в алмазах, отдыхали, а мыто уж хрен отдохнем. У нас осветительная арматура, комбинированная съемка, компьютерная техника, все как у людей; а тогда были — нимбы! ореолы! Сделайте мне красиво, Тхоржевский, чтоб ореолы и нимбы. Фате надлежит мерцать. Чтобы самый отпетый любитель порнушки и адепт голых жоп трепетал при виде нашей фильмы, как последний Шемет! Чтобы такая она была… то ли панночка для Хомы, то ли ангел небесный, ты усек?

И вышла невеста, и стихло все.

Хороша она была, хороша, нестерпимо светилось платье, невыносимо сияла улыбка ее, блистали очи.

Страх и трепет волной прошли по свадьбе, рябью над отмелью, — да и развеялись. Высоко в небесах стояли серебристые облака, рассеянные, безмолвные, страшные, отрешенные.

Букет в руках невесты слегка дрожал, и, когда бросила она его, неясно было, попал ли он кому-либо в руки или по нечаянности залетел в одно из виртуальных пространств, например, в чей-нибудь сон.

Фотограф закричал, с его криком, словно он был подгулявший припозднившийся третий петух, исчезли и настоящие, и ненастоящие, оборвавшие одну из песен своих («Раздайтесь, расступитесь, все, все…»), — и остались одни сегодняшние, как в прошлый раз угрюмые, слегка испуганные, но уже — о, загадочная русская душа, ты куда загадочней собственно славянской! — начинающие привыкать.

— Кой черт! — вскинулся Савельев. — Что ты орал, идиот?

— Я фотоаппарат в воду уронил, — отвечал фотограф.

— Да я отснял, отснял, — устало сказал Тхоржевский. — Вот только сам запутался кого: нашу ли невесту мосфильмовскую или ихнюю, келломякскую? Но вроде обеих. Не беленись, Савельев, все мерцает, все светится, ореолы одне, и трепету что грязи.

Глава 30. НОКТЮРН

Катриона убегала по ночам из дома, купалась в прудах каскада.

Чтобы дверь дома не оставалась незапертой и чтобы не разбудить родителей, она спускалась с террасы второго этажа по резному столбику крылечка, спускалась, наловчившись, на ощупь с ловкостью лунатички.

Никто не встречался ей, не было свидетелей ночных ее купаний. Спала съемочная группа, спали дачники и отдыхающие, досматривали сны немногочисленные местные жители. Однажды и сама она задремала ненадолго на белеющей во тьме скамейке, но вскорости пробудилась, помчалась домой. Она теряла счет времени, ей приходилось брать с собой трофейные, доставшиеся отцу от деда швейцарские часы со светящимися стрелками и фосфоресцирующими точками около цифр.

С ночными купаниями совпало появление у нее привычки захватывать с собой в явь предметы из собственных сновидений, ночная виртуальная клептомания охватила ее.