Вилла Рено

«Книга — не есть ли осевшее время?» (о. Павел Флоренский).

«Пафос нового человека — избавиться от всякой реальности, чтобы „хочу“ законодательствовало вновь строящейся действительностью, фантасмагоричной, хоть и заключенной в разграфленные клетки» («Обратная перспектива»).

«В списке знакомых о. Павла Флоренского имена Андрея Белого, Брюсова, Вяч. Иванова, Гиппиус и Мережковского, Бердяева, Сергея Булгакова, молодого Алексея Лосева, Волошина, Татлина, Веснина, Фаворского».

— С чего это вы, Нечипоренко, так зациклились на Флоренском? Нет, я ничего против не имею и очень даже отца Павла уважаю. Но какое отношение имеет он к нашему фильму? — поднял брови Савельев.

— Я хотел показать события, синхронные событиям на Вилле Рено. На Соловках, например, происходящие. Или в Сибири. Наконец, Нестеров, написавший Флоренского, написал и два хрестоматийных портрета нашего академика.

— Не наливайте ему больше, — приказал Савельев.

Нечипоренко не собирался ждать, пока ему нальют, или сам наливать что бы то ни было; он взял полбутылки «Столичной» и меланхолично стал пить из горлышка.

— Знаете, — промолвил он, поставив бутылку и то ли хлюпнув, то ли икнув, то ли охнув, — мне постоянно кажется, что Флоренского утопили вместе с прочими каторжанами на той барже. Они были связанные, скованные, никто не выплыл, списков нет. Но некоторые, в том числе отец Павел, были святые, нетленные и не стали беломорскими донными косточками да пищей тамошней корюшки, если там есть корюшка, а поплыли по морям и океанам, по хлябям подводным. Я так и вижу, как плывет он, уменьшившийся, тот самый мальчоночка армянский, дивящийся красоте мира, то сиреням, то черешням, то ночным бабочкам, и все его воспоминания детские с ним плывут… — Савельев слушал, приоткрыв рот. — …и все чудеса с ним плывут, — у Нечипоренко блестели слезы, голос садился, — а глаза его прикрыты, он внутренним взором все видит, внешним смотреть ему не на что, из моря в море, из океана в океан, по скрытым подземным рекам, вдоль дна земных явных, и сейчас плывет, и идет от него благодать да молчаливая радость, иногда и наших поганых атеистических душ достигающая.

— Ч-черт, вы скоро вместо меня будете романы писать! — вскричал Урусов.

— Тибетские монахи, — сказал задумчиво Савельев, — складывают из песка, разноцветных глин, толченого стекла, ракушек и драгоценностей песчаные мандалы, магические дворцы. Складывают несколько дней, творя свои тибетские молитвы и распевая мантры. А потом всю эту красотищу разрушают, ссыпают сметочками, детскими лопатками в чашу — и высыпают в реку. И плывут частицы бывших дворцов по водам Земли, и несут материкам и всему живому энергию и спасение. А почему бы нам не ввести такой эпизод в фильм? Наверху, за клепсидрой, на лужайке, тибетские монахи сложат круглый дворец-мандалу, высыплют в ручей…

— Тогда пусть строят на участке Барановского, он буддийского храма автор, — заметил Вельтман.

— На фундаменте «Замка Арфы», — сказал Нечипоренко. — Если не возражаете, я допью.

Допив, он моментально уснул в складном кресле, свесив руку до травы, а голову на грудь.

— У него в этой тетрадке, — нахмурившись, произнес Урусов, — после смерти академика вдова его младшего сына идет в Знаменскую церковь (тут якобы опровергается слух о религиозности академика, о том, что он в эту церковь регулярно ходил и даже церковным старостой состоял) и встречает там настоящего церковного старосту, абсолютного двойника академика, только без его хромоты. Не наш ли это Реданский?

Глава 36. СТАРИК И МАЛЬЧИК

То плача беззвучно, то засыпая и видя краткие сны, то замирая, когда шел кто по вагону с проводником — контролеры ли? — ехал на юг мальчик.

Мимо проносились бескрайние пространства затаившейся во мгле родины, разве мелькнет вдали робкий огонек либо при подъезде к нереальной, словно сновидение, станции засияют алые, зеленые, синие огни стрелок и семафоров.