Вилла Рено

«24 и 25 февраля академик чувствовал себя лучше, — писал Нечипоренко то ли от себя, то ли списывая с неведомого источника, — он играл в карты, общался с внучками, обещался вскорости расцеловать их не единожды; сын Владимир Иванович с женой Татьяной Николаевной и находившимся при больном доктором Галкиным, бывшим в семье почти что своим человеком, обрадованные улучшением, отправились в театр слушать оперу. Владимира Ивановича вызвали домой со второго действия „Хованщины“. Ивану Петровичу было совсем плохо, состояние его резко ухудшилось.

Был ли в квартире черный ход? Я так и вижу, как открывается дверь черного хода, входит некто в белом халате, говорит дежурному врачу (был ли дежурный врач? кто дежурил в этот вечер?) и медбрату: „Здравствуйте, коллеги“. Внучки спят, задремала возле них бабушка. Задремал и больной. Вошедший — лица его мы не видим — входит в гостиную с камином, где рояль сдвинут в угол, а посередине комнаты стоит кровать больного; что он делает? что у него в руках? лекарство? шприц?»

Урусов сидел наедине с текстом, упакованный в сонную тишину жаркого дачного дня. Слышен был шум ручья, подобный шуму в ушах. Внезапно ощутил он, что кто-то подходит к нему сзади, ужас сковал его, он представил себя старым, больным, беспомощным, спящим, Урусов не мог пошевельнуться, как в страшном сне. Наконец, преодолев чудовищное оцепенение, окаменелость, кататонию, обернулся он с воплем и увидел Нечипоренко.

— Вот-вот, — покачал головою исторический консультант, — вот так, бывало, и я, начитаюсь исторических фактов, а потом из каждого угла ужасы последние мерещатся, не хочешь, да возопишь. Ну что, дочитали?

— Д-дочитал, — отвечал Урусов, — В моем романе все не так.

— Роман и есть роман. Пошли в пляжный ресторанчик.

— Вы уверены, что в квартире дома с мемориальными досками, именуемого горожанами «Саркофаг», был черный ход?

— Не уверен, — сказал Нечипоренко, — должен был бы быть, да вроде не имеется.

Через часок вышли они с песнями из пляжного ресторанчика.

— Знаете, как называется цветок на последнем портрете академика? Где он сидит, сжав кулаки? «Убор невесты». Плохо. Плохо. Невеста из Финляндии, война с Финляндией на носу, тридцать седьмой год на подходе. — Нечипоренко закурил. — Печаль меня гложет на берегах каскада. На этих грустных берегах. Уехать бы отсюда поскорее. Савельеву осталось четыре эпизода здесь отснять. Да что-то медлит он, как Гамлет.

— Это я-то как Гамлет? — Савельев в ядовито-голубой футболке возник в узенькой калитке ограды неподалеку от угловой беседки. — Типун вам на язык. Я не медлю, к вашему сведению, а с дикой скоростью творю наш общий шедевр. То есть мой личный. Что вы там пьете в этом низкопробном бунгало у моря? Сивуху? Бормотуху? «Солнцедар»? Вот где отрава-то. Пересекая улицу Академиков час назад, я сперва встретил двух улиток, а потом двух братьев Стругацких. Каково? Каковы знаки? Мою фильму ждет «Оскар».

— Не хвались, идучи на рать, — изрек исторический консультант, — а хвались, с рати идучи.

Савельев уже шествовал под гору, размахивая махровым полотенцем и блажа:

Пошел купаться Ваверлей,
Оставив дома Доротею…

«Надо же, — мелькнуло у Урусова, — братья Стругацкие. Еще одни братья, бродящие неподалеку от ручья. Правда, они уже большие мальчики, и никто из них в здешнем тихом омуте, по счастью, не тонул».

Ему вдруг стало невыносимо жарко, волна солнечного воздуха захлестнула его.

— Жарко, — сказал он, — свернем под горой. Там ручей помельче. Умыться хочу. Пить хочу.

Идя за ним по еле видной в высокой траве тропе, Нечипоренко заметил:

— Не советую ледяную родниковую воду пить на жаре. Воду данного источника тем более пить не советую. И умываться не обязательно. Не ровен час, козленочком станете. Пошли наверх. Пепси-колу попьете.

— Страна советов, — мрачно отвечал Урусов. Умывшись и слегка протрезвев, он сказал: