Виллет

Увы! Что-то стремительно увлажнило мои глаза, затуманило зрение, стерло из виду и класс, и сад, и яркое зимнее солнце. Да, я просто вспомнила, что больше никогда не получу писем, подобных тем, какие она читала. Последнее пришло давно. Благословенная река, на берегах которой я недолго нежилась, отведав несколько капель живительной влаги, выбрала новое русло, оставив мою хижину и поле засыхать в одиночестве, и понесла свое богатство в далекие края. Изменение настолько понятное, справедливое и естественное, что в голову не приходило ни единого осуждающего слова. Но я любила свой Рейн, свой Нил, почти поклонялась своему Гангу и жалела, что могучий поток прокатится мимо, исчезнет, словно мираж. Обладая немалой выдержкой, я все-таки не отличалась железным характером: руки и стол быстро намокли от слез. Плакала я недолго, но бурно и горько, а потом «надежда, которую ты оплакиваешь, страдала сама и заставляла много страдать тебя. Она не умерла, пока время не пришло окончательно: после такой долгой агонии смерть должна казаться желанной».

Я старалась примирить надежду с мыслью о кончине. Действительно, долгая боль превратила терпение в привычку. Не оставалось ничего иного, кроме как закрыть надежде глаза, набросить на лицо покрывало и скрестить ее руки в положении вечного покоя.

И все же следовало убрать письма подальше от чужих глаз. Те, кто пережил потерю, всегда ревностно собирают и прячут воспоминания: невозможно бесконечно и постоянно страдать, когда каждую секунду сердце пронзает горькое сожаление.

В один из четвергов, в наполовину свободный день, я обратилась к своим сокровищам, чтобы окончательно решить, куда их спрятать, и обнаружила – причем теперь уже с острым раздражением, – что они опять побывали в чужих руках. Сверток оставался на месте, однако ленточку явно развязывали, да и другие признаки указывали на то, что шкатулка подверглась осмотру.

Чаша терпения переполнилась. Мадам Бек отличалась редкой проницательностью, к тому же обладала ясным умом и здравомыслием. То, что ей хотелось знать, что хранится в моей шкатулке, и ознакомиться с содержанием писем, казалось неприятным, но все-таки терпимым условием школьной жизни. Маленький инквизитор из ордена иезуитов, она могла увидеть происходящее в правильном свете и понять в неискаженном смысле, но то, что она делилась полученной таким сомнительным способом информацией и даже, возможно, с кем-то обсуждала священные для меня строки, стало бы жестоким ударом. И все же серьезные основания для опасения существовали; я даже догадывалась, кто именно разделил интерес госпожи. Родственник, месье Поль Эммануэль, провел вчерашний вечер в гостях у мадам. Она имела обыкновение постоянно с ним советоваться и обсуждать вопросы, которые больше никому не доверяла. Сегодня утром, в классе, джентльмен одарил меня взглядом, который вполне мог позаимствовать у Вашти. Тогда я не поняла смысла зловещего огня, однако сейчас смогла осознать в полной мере. По моему мнению, месье Эммануэль не был склонен относиться ко мне справедливо, судить объективно и доброжелательно. Я всегда ощущала в нем подозрение и предвзятость. Мысль, что дружеские письма уже побывали и снова могли оказаться в чужих руках, ранила душу.

Что делать, чтобы избежать унизительной слежки? В каком углу странного дома искать безопасность и надежность? Где ключ сможет защитить, а замок окажется барьером?

На чердаке? Нет, чердак мне совсем не нравился, к тому же все стоявшие там комоды и ящики покрылись плесенью и не запирались. Крысы прогрызли истлевшее дерево, а мыши свили гнезда среди грязного содержимого. Мои волшебные письма (по-прежнему драгоценные, хотя и оскверненные чужими руками) могли послужить пищей грызунам и пасть жертвой сырости. Нет, чердак не годился. Но тогда что же?

В глубокой задумчивости сидела я в спальне на подоконнике. Стоял ясный морозный день. Уже клонившееся к закату зимнее солнце спокойно освещало верхушки деревьев и кустов запретной аллеи. Огромная старая груша – «груша монахини» – возвышалась подобно скелету дриады: серому, костлявому, неприкрытому. Внезапно в голову пришла одна из тех причудливых идей, которые порой посещают одиноких людей, и я, надев пальто и шляпу, отправилась в город, в старинный квартал, таинственные темные улицы которого не раз неосознанно выбирала в минуты меланхолии. Проблуждав некоторое время по кривым переулкам, я пересекла пустынную площадь и внезапно оказалась перед неким подобием ломбарда – маленькой лавкой, торговавшей старинными вещами. Мне требовалась металлическая коробка, которую можно было бы запечатать, или какая-то герметично закрывающаяся емкость: кувшин или бутылка. Среди множества разнообразных причудливых предметов нашелся подходящий стеклянный сосуд.