Виллет

Однажды, не выдержав бессмысленных нападок, я восстала: вытащила из ящика стола все его книги, погрузила в передник и, выбросив возле подиума, заявила гневно: «Заберите, месье Поль, и больше не пытайтесь меня учить. Я никогда не просила вас об этом, но вы заставили почувствовать, что наука не приносит счастья».

Вернувшись к своему столу, я опустила голову на сложенные руки, а потом два дня с ним не разговаривала. Профессор не просто оскорбил и унизил, а причинил острую боль. Его симпатия доставляла радость, дарила новое, не испытанное прежде наслаждение, но теперь, когда отношения изменились, стали открыто враждебным, и уроки потеряли не только притягательность, но и смысл.

Книги, однако, не удалились, а аккуратно вернулись на свое место в ящике стола, а сам профессор как ни в чем не бывало явился на урок в назначенное время и постарался помириться. Я с чрезмерной готовностью пошла навстречу. Надо было держаться упорнее, однако, когда он выглядел таким добрым, хорошим и дружески протягивал руку, память отказывалась с должной силой воспроизводить оскорбительное поведение. К тому же примирение всегда так сладко!

Однажды утром крестная матушка прислала устное приглашение на интересную лекцию в уже описанный зал. Доктор Джон сам пришел сообщить об этом и передал через Розин. Та не постеснялась войти в первый класс вслед за месье Эммануэлем, самоуверенно остановилась перед моим столом и, засунув руки в карманы передника, громко, развязно передала слова Грэхема, а потом еще и поделилась своими впечатлениями:

– Qu’il est vraiment beau, mademoiselle, ce jeune docteur! Quels yeux, quel regard! Tenez! J’en ai le coeur tout ému![283]

Как только привратница ушла, профессор потребовал ответить, почему я позволила cette fille effrontee, cette creature sans pudeur[284] разговаривать таким тоном.

Ответа не нашлось. И тон, и слова оказались теми, которые Розин – молодая особа, в чьем мозгу были слабо развиты участки, отвечающие за тактичность и воспитанность, – привыкла использовать постоянно. К тому же все сказанное о докторе Бреттоне вполне соответствовало действительности. Грэхем и правда был хорош собой, а глаза его прямо-таки завораживали, поэтому я честно подтвердила:

– Elle ne dit que la vérité[285].

– Ah, vous trouvez?[286]

– Mais, sans doute[287].

Урок, который мы получили в тот день, доставил огромную радость своим финалом. Дрожащие от страха ученицы бросились прочь из класса. Я тоже направилась к выходу, однако меня остановил требовательный голос. Я пробормотала, что остро нуждаюсь в свежем воздухе: печь топилась, и в классе было душно, – однако тот же неумолимый голос призвал к молчанию, и саламандра, которой ни одно самое жаркое место не казалось жарким, уселась между моим столом и печью, где должна была бы зажариться живьем, но почему-то избежала роковой участи, а вместо этого продолжила уничтожать меня… цитатой на греческом языке!

Душу месье Эммануэля терзало хроническое подозрение: он почему-то считал, что я знаю и греческий, и латынь. Существует мнение, что обезьяны обладают способностью говорить, но молчат из страха, как бы дар речи не обратили против них. Так же и мне приписывали хитро, умело спрятанный багаж знаний. Распространился слух о моем якобы «классическом образовании»: будто бы в свое время я наслаждалась щедрыми дарами горы Гиметт[288], и с тех пор сохраненный в памяти золотой запас тайно поддерживал мои усилия и питал разум.

Чтобы разоблачить лицемерие, месье Поль прибегал к разообразным уловкам: пытался выманить секрет лестью, угрозами, страхом; иногда подкладывал в стол греческие и латинские книги, а затем следил за мной, точно так же как тюремщики искушали Жанну д’Арк воинским снаряжением и ждали от нее действий; то и дело принимался цитировать античных авторов и, с удовольствием выговаривая звучные строки – классические изречения музыкой лились с его губ, ибо он обладал хорошим голосом с богатыми модуляциями и несравненной выразительностью, – устремлял на меня пронзительный, бдительный и часто злобный взгляд. Несомненно, профессор ожидал бурной реакции, которой, однако, никогда не встречал: ничего не понимая, я не могла испытывать ни удовольствия, ни возмущения.

Сбитый с толку, едва ли не разъяренный, он упрямо держался за идею фикс: моя впечатлительность была провозглашена мраморной, а лицо неподвижным, словно маска. Казалось, он не мог смириться с безыскусной правдой и принять меня такой, какой я была. Мужчинам – да и женщинам тоже, хоть и в меньшей степени, – необходимы иллюзии. Не находя таковых в поле зрения, они создают их силой собственного воображения.