Виллет

Понимающая свое дело учительница немедленно, без сомнений, споров и увещеваний, отменила бы задание, а затем с преувеличенной заботой сгладила трудности до уровня местного понимания и в таком виде вернула упражнение, щедро приправив сарказмом. Ученицы ощутили бы колкость: возможно, слегка поморщились, – но не обиделись на подобное нападение, если бы насмешка прозвучала не зло, а добродушно, в то же время показав всем, что учительница понимает их ограниченность, невежество и лень. Девочки поднимали скандал из-за трех лишних строчек на странице, однако никогда не восставали против раны, нанесенной чувству собственного достоинства. Свойственная им малая толика этого драгоценного качества личности уже привыкла к ударам и легче принимала давление прочного и твердого каблука, чем нечто иное.

Постепенно, обретая свободу и беглость французского языка, а следовательно, возможность использования подходящих случаю острых и ярких идиоматических выражений, которыми он так богат, я почувствовала, что старшие и наиболее умные девочки проникаются ко мне своеобразной симпатией. Как только ученица ощущала стремление к достойной конкуренции или пробуждение честного стыда, с этого момента ее можно было считать побежденной. Если удавалось хотя бы раз заставить уши (как правило, большие) запылать под густыми блестящими волосами, значит, дело продвигалось сравнительно успешно. Спустя некоторое время по утрам на моем столе начали появляться букеты, и в знак благодарности за это небольшое иностранное внимание я время от времени прогуливалась с кем-нибудь из учениц во время перемен. В ходе бесед раз-другой выяснилось, что я совершила непреднамеренную попытку исправить некоторые особенно искаженные понятия о принципах, постаралась донести свое понимание порочности и низости обмана. Однажды, в момент беспечной неосмотрительности, я даже призналась, что считаю ложь страшнее случайного пропуска церковной службы. Бедные девочки должны были сообщать католическим ушам обо всем, что слышали от учительницы-протестантки. Нравоучения не заставили себя ждать, а между мной и лучшими ученицами закралось нечто невидимое, неопределенное, безымянное: букеты продолжали появляться, однако дальнейшие разговоры оказались невозможными. Когда я ходила по аллее или сидела в беседке, ни одна девочка не подходила справа, однако слева, словно по волшебству, появлялась какая-нибудь учительница. Стоит ли говорить, что бесшумные туфли мадам Бек неизменно приводили ее ко мне и ставили за спиной – такую же тихую, незаметную и нежданную, как блуждающий ветерок.

Мнение сторонниц католической веры относительно моего духовного будущего однажды нашло наивное выражение. Пансионерка, которой я оказала какую-то небольшую услугу, однажды призналась:

– Мадемуазель, мне очень жаль, что вы протестантка!

– Почему же, Изабель?

– Parce que, quand vous serez morte – vous brûlerez tout de suite dans l’Enfer[35].

– Croyez-vous?[36]

– Certainement que j’y crois: tout le monde le sait; et d’ailleurs le pretre me l’a dit[37].

Изабель – очень странная, слишком простодушная девочка – вполголоса добавила:

– Pour assurer votre salut là-haut, on ferait bien de vous brûler toute vive ici-bas[38].

Я рассмеялась. Право, удержаться было невозможно.

Возможно, читатель уже забыл мисс Джиневру Фэншо? Если так, то позвольте представить эту молодую леди как успешную ученицу мадам Бек, ибо именно такой она была. Вернувшись на рю Фоссет через два-три дня после моего неожиданного появления, она почти не удивилась. Должно быть, в жилах ее текла благородная кровь, ибо не существовало ни одной герцогини, способной к столь же безупречному, совершенному, естественному равнодушию. Легкое, мимолетное удивление – единственное знакомое ей чувство подобного рода. Все другие способности мисс Фэншо пребывали в столь же слабом состоянии: симпатия и антипатия, любовь и ненависть напоминали тончайшую паутину, – однако одно свойство натуры проявлялось ярко, продолжительно и сильно. А именно – эгоизм.

Она не проявляла высокомерия и, хотя я была всего лишь няней, скоро стала считать меня если не подругой, то наперсницей, терзала тысячей безвкусных жалоб относительно школьных ссор и домашнего хозяйства: еда ей не нравилась; окружающие – как учителя, так и ученицы – вызывали презрение просто потому, что были иностранцами. Некоторое время я терпеливо мирилась с ее нападками на соленую рыбу и сваренные вкрутую яйца по пятницам, с бранью в адрес супа, хлеба и кофе, но, устав в конце концов от вечного нытья, не сдержалась и поставила ее на место, что следовало бы сделать сразу, поскольку спасительный отпор всегда действовал на нее благотворно.