Вильнюсский двор

Как бы упреждая дальнейшие вопросы мамы, пани Катажина рассказала, что квартиры всех беглецов от советской власти пустовали недолго. Не прошло и недели после прихода Красной Армии, как новые власти тут же взяли под контроль все свободное жилье. По всем дворам ходили чиновники в сопровождении милиции и опечатывали каждую бесхозную квартиру, а на стенах некоторых домов для отпугивания расплодившихся охотников за оставленным без присмотра добром умышленно писали: “Осторожно! Заминировано!”

Пани Катажина перевела дух и посетовала на то, что за чужим несчастьем, как шелудивая собака, плетутся и беды ни в чем неповинных людей, которые и с немцами не сотрудничали, и больших капиталов не нажили. Не успел пан коммивояжер Шиманский, исколесивший с образцами ювелирных изделий все страны Европы, бежать из Вильно, как пани Катажина во время уборки квартиры нечаянно уронила на пол подаренный им патефон и погубила свою единственную на старости радость — лишилась божественного голоса Яна Кипуры.

— Скажете, пустяки, пани Геня, стоит ли из-за этого переживать, но так происходит и с самой жизнью: бац — и вся вдребезги…

— Если я вас, пани Катажина, правильно поняла, у пани Гражины было разрешение туда вселиться.

— Было, конечно, было. Без разрешения ее оттуда быстро выгнали бы. И разрешение скорее всего не из горисполкома, а с самого-самого верху…

— Интересно, за какие же заслуги одинокой женщине дают такую квартиру?

— Чего не знаю, того не знаю. Спросите у нее самой.

— Неужели только за пение?

Пани Катажина ничего не ответила, как бы пожевала высохшими губами подступившие слова и вдруг выдохнула:

— Может, за какие-то заслуги, а может, она… любовница большого чина. У всех правителей, пани Геня, были любовницы, которых они всячески баловали. Ходили слухи, что и у моего славного однокашника — маршалека Пилсудскиего были балериночки. Как на белом свете не существует человека без слепой кишки, так и вы не найдете ни одного смертного без тайны, которую даже безносая не может разгадать.

— Но я ни разу не видела, чтобы кто-то приходил к ней в форме или в штатском, — неожиданно защитила соседку с третьего этажа мама.

— Не видела и я, потому что уже почти слепая. Правым глазом еще кое-как вижу, а левым, куда ни глянешь — тьма.

Долгие разговоры утомляли старейшину двора, но врожденная польская учтивость или гонор не позволяли ей первой попрощаться. Она замолчала, и мама охотно подарила ей короткую передышку, во время которой с третьего этажа снова низверглись страстные излияния гордой испанки.

— Пани Катажина! Напоследок я хотела бы у вас спросить: о чем она все-таки поет?

— А о чем, пани Геня, по-вашему, может петь молодая и одинокая женщина?

Мама пожала плечами.

— О чем вы в молодости пели? Не про эту же…. как ее, Катюшу, которая выходила на какой-то берег…

— Я… — замялась пани Геня. — Я пела о пастухе, у которого среди бела дня запропастилась его любимая овечка… И еще песню про еду бедняков — картошку, которую они отваривают, пекут, жарят шесть дней в неделю, а в седьмой на удивление всем делают кугель — картофельную бабку.

— Да-а-а, — протянула пани Катажина. — Вас, евреев, и ваших песен никогда не поймешь. А пани актерка поет о любви… — И, заставив маму оцепенеть от неожиданности, пани Катажина тихонечко пропела начало арии. — Когда-то я со своим кавалером паном Авигдором слушала “Кармен” в Варшавской опере. Сидела в кресле, ловила каждое слово и заливалась горькими слезами, когда она, бедная, умирала. Придя домой на Маршалковскую, я долго не могла сомкнуть глаз, лежала, смотрела в потолок и повторяла: “У любви, как у пташки, крылья… У любви, как у пташки, крылья…” Господи, Господи, какие глупости — пташка, крылья… Пташка давно улетела, крылья сломаны… Но и теперь, как только услышу первый куплет, мне начинает казаться, что все вернулось на полвека назад, что рядом со мной мой кавалер пан Авигдор, и люстры в театре горят, как десять солнц, а у гардероба толчея, и капельдинер открывает двери…

Пани Катажина прослезилась, вытерла рукавом платья свой правый, еще кое-как видящий глаз и подвела итог:

— Пани актерка поет о любви! Каждое Божье утро — о любви, в этом обморочном, зачумленном Вильно, при этой ужасной разрухе!.. С ума можно сойти! Скажите, пани Геня, на кой черт нам сдалась эта испанская любовь? Сейчас, когда не хватает хлеба, света, когда без шастающих по спине мурашек по городу шага не ступишь…