Вильнюсский двор (рассказы)

 – Ниема, – по польски ответил Игорь, удивившись, откуда старуха знает его имя.

 – Киеды бендзе? {Когда будет?}

 – Не вием {не знаю}, – ответил тот.

 Больше спрашивать некого было. Жена пана полковника Лида работала в верхах, в Центральном комитете партии, где и воздух чище, и продукты в столовой дешевле, и жалованье выше, – была инструктором отдела агитации и пропаганды. Мелочными дворовыми дружбами и обывательскими пересудами она пренебрегала, на работу уходила ранним утром и возвращалась поздним вечером. Васильева очень гордилась своим служебным положением и строго следила за своим внешним видом – часто меняла наряды, прически, туфли, брошки. Никто из соседей не видел ее в очереди за хлебом или с битком набитой “авоськой” – все привозил на вишневого цвета “Победе” шофер Анатолия Николаевича, высокий хмурый парень в гимнастерке без всяких знаков отличия.

 Дни шли, и пани Катажина уже почти не надеялась похвастаться перед Васильевым (а он очень нравился ей как мужчина) тем, что его задание она выполнила. Но пан Анатоль, наверно, забыл, о чем он ее просил… Есть у него, конечно, более важные дела, чем Мицкевич и Словацкий, которые если уж безропотно столько времени на полках дожидались своей участи, то подождут еще немножко.

 – Ну что сказал ваш исповедник? – поинтересовалась мама.

 – Дал совет, куда везти… В сельскую читальню или в городскую гимназию… Но я что-то давненько не вижу пана полковника… Может, ваш брат что-нибудь о нем знает?

 – Никуда пан полковник не денется. Полковники просто так не пропадают. Еще день, еще два, и объявится. А брата спросить можно, – утешила ее мама.

 Дядя Шмуле, которого Васильев называл не иначе, как Самуил Семенович, а язва Нисон Кацман сокращенно и обидно – ЭСЭС, распространяться не стал, только бросил:

 – Это, Хенке, государственная тайна. О том, куда и зачем едут такие люди, как товарищ Васильев, никто кроме его прямого начальства знать не должен. Даже его законная жена.

– Даже жена?

 – А ты что удивляешься? Возьмет и изменит. Изменит и расскажет кому не следует. Расскажет и все сорвет…

 – Что сорвет?

 – План операции сорвет. Потом дело не исправишь. – Дядя Шмуле извлек из кармана портсигар, достал папиросу, долго разминал ее, чиркнул спичкой и глубоко затянулся. – Может, Васильева в Москву вызвали, а может, он находится при исполнении служебных обязанностей где-нибудь в другом месте. Маршруты таких ответственных работников не афишируются. Он же не любимец публики – не народный артист Леонид Утесов.

 Сам Шмуле в ту пору тоже находился при исполнении своих служебных обязанностей. Мама очень боялась, что и его могут послать куда-нибудь в Жемайтию или в Дзукию, в лесистую местность, в которой ни на один день не утихает стрельба и местечки переходят из рук в руки – то к повстанцам, то к частям регулярной армии. Слава Богу, туда его не посылали, он работал в центральном аппарате в Вильнюсе и предположить не мог, что, когда его уволят из органов, снова, как в далекой молодости, будет вынужден взяться за иголку и портновские ножницы.

 – Иголка – не пуля. Никого не убьет, – поучал его отец.

 – Власти меняются, но при всех властях приходится что-то латать, перелицовывать… – вторил моему родителю его манерный и желчный друг Нисон Кацман. – Надо, Шмуле, шить, а не вмешиваться в чужие драки. В чужой драке еврей рискует получить в морду с обеих сторон.

 Дядя Шмуле упрямо защищал себя, полковника Васильева и регулярные войска, борющиеся против буржуазных националистов – тех, кто в войну расстреливал евреев.

 – Не валите всех в кучу. Кто, Шмуле, и вправду расстреливал, а кто не расстреливал, но ушел в лес из патриотических соображений, решив потягаться силами с новыми хозяевами и вернуть прошлое, – доказывал Нисон Кацман. – А вернуть прошлое – это все равно, что посадить на цепь ветер.