Вина

Он говорил читателю: вы «…увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…».

Писатель предупреждает: «Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции», — и проводит читателя через ад человеческих страданий.

Я уже говорил, что, когда появились эти строки в некрасовском «Современнике», некоторые критики поспешили назвать их грубыми и натуралистическими. Время подтвердило правоту Толстого, однако мы плохо учимся на ошибках других, нам обязательно нужны свои. Не так уж редко и в наши дни, если подобные описания появляются в современных произведениях о войне, мы вешаем все тот же ярлык натурализма или в лучшем случае пожимаем плечами, что означает: «А зачем это надо? Зачем пугать читателя?»

Когда я сталкиваюсь с этими суждениями, мне всегда хочется сказать, что о воине надо писать именно так, с толстовской беспощадностью, или не писать совсем. Слишком страшен и серьезен предмет изображения и слишком дорога цена, которую платит человечество, чтобы можно было позволить себе не только малейшую неправду или полуправду, но и просто умолчание тех фактов и деталей, которые составляют гнусный и отвратительный лик войны. Мне часто кажется, что о страшных событиях войны надо так писать, чтобы читателю стало дурно, как бывает человеку в действительности дурно и как его выворачивает, когда он впервые видит в луже липкой крови убитого.

Когда Л. Н. Толстой пишет «Носильщики беспрерывно вносили раненых, складывали их один подле другого на пол, на котором уже было так тесно, что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли за новыми. Лужи крови, видные на местах незанятых, горячее дыхание нескольких сотен человек и испарения рабочих с носилками производили какой-то особенный, тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно горели четыре свечи на различных концах залы», — я воспринимаю все эти «лужи крови», «вонючий смрад» и другие атрибуты толстовского письма совсем не как метафоры, а как потрясающую реальность войны, которая опрокидывает сознание человека и ставит его на грань разрушения.

Именно по этим страшным деталям вспомнилась мне та убитая женщина, лежащая в луже крови у железнодорожного переезда. Бомбежка уже кончилась, и мы бежали на станцию, где горели вагоны с зерном. Темная загустевшая лужа и рой зеленых мух над ней вызвали во мне такой приступ тошноты, что я тут же в конвульсиях повалился на пыльную траву.

Когда речь идет о войне, взрывная сила слова, сила художественного изображения должна быть пропорциональна той, с которой люди имеют дело на самой войне.

6

У литературы и искусства своя особая миссия и ответственность перед будущим, и это понимали великие художники. Создав свою знаменитую «Гернику», Пабло Пикассо поведал нам о войне такое, чего мы еще не знали о ней. И тут, мне кажется, дело не только в силе таланта художника. История знает не менее талантливых живописцев, которые «писали войну», но Пикассо, как никому другому, удалось нарисовать не только гнусное и отвратительное лицо народного бедствия, но и заглянуть на десятилетия вперед, выразить беспощадную тотальность всех грядущих войн XX века, которые способны разъять единство целого, разрушить гармонию мироздания, убить саму человеческую мысль и погубить все живое на планете.

Так случилось, что в лагерь смерти Саласпилс под Ригой я попал только в начале семидесятых, когда там уже был сооружен мемориал. Великое и трагическое не всегда нуждается в памятниках. Могильный холмик, поросший травой, в Ясной Поляне величественнее любого памятника, а среднерусский простор поля Куликова с затерявшимся на нем скромным обелиском трогает сердце больше, чем многие помпезные мемориалы.

Однако когда я увидел на зеленом поле громадные фигуры мучеников Саласпилса, вырастающие будто из земли, меня оглушило это печальное сооружение. Нельзя было идти по необыкновенно густой и жирной траве в обуви. Я знал эту особую траву. Она многие годы росла в Сталинграде на местах массовых захоронений, когда трупы лишь присыпали землей.

Осторожно ступая по зеленому ковру, вспоминал лагеря смерти военнопленных под Гумраком — последним аэродромом окруженных гитлеровцев в Сталинграде (его описал К. Симонов в «Живых и мертвых») и близ станции Ремонтная на границе Волгоградской и Ростовской областей. Это было страшно. Но то, что мне рассказал выживший узник Саласпилсского лагеря Пудовский (имя и отчество его не запомнил, а вот лагерный номер 39078 врезался в память), вызывает во мне и сейчас глубокую боль и желание кричать на весь белый свет: «Люди! Защитите детей!»

Вот что рассказал мне тогда Пудовский.