Вино из одуванчиков

– Бабушка, не здесь ли начало начал? Ведь наверняка все началось именно в таком месте. Кухня, вне сомнений, была центром мироздания, опорой храма, вокруг которого все вращалось.

Смежив веки, дабы не мешать своему обонянию блуждать, он сделал глубокий вдох. Он рыскал среди клубов адского пламени и внезапных белоснежных вихрей пекарского порошка в этом диковинном климате, где бабушкины глаза горели, как два алмаза, и за ее корсажем устроилась пара упругих теплых курочек. Бабушка, тысячерукая, словно индийская богиня, встряхивала, поливала жаркое, вспенивала, отбивала, крошила, нарезала кубиками, лущила, обертывала, солила, взбалтывала, ворошила.

Ослепленный, он на ощупь проложил дорогу к дверям кладовки. Из гостиной раздался пронзительный хохот, от которого звенели чашки. Но он продолжал свой путь в прохладный зеленый подводный мир дикой хурмы, где висели, тихо дозревая, ароматные бананы, о которые он стукался головой. Комары злобно зудели вокруг графинчиков с уксусом и его ушей.

Он открыл глаза. Он увидел хлеб, ожидающий, когда его разрежут на ломти теплого летнего облака, пончики, рассыпанные, как клоунские обручи после некоей съедобной игры. Здесь, на затененной сливами стороне дома, где кленовые листья текли, словно ручей, на знойном ветру у окна, он читал названия пряностей на ящичках.

«Как отблагодарить мистера Джонаса, – думал он, – за то, что он сделал? Как его отблагодарить, чем отплатить? Нечем. Совершенно нечем. Как можно отплатить? Как тогда быть? Как? Передать кому-нибудь, – думал он, – каким-нибудь образом. Чтобы цепочка не прервалась. Оглянись, найди кого-нибудь и передай. Иначе нельзя…»

– Кайенский перец, душица, корица.

Названия затерянных славных городов, сквозь которые проносились пряные вихри.

Он подбросил гвоздику, прибывшую из Черного континента, где некогда она просыпалась на молочный мрамор и в нее стали играть дети с лакричными ладошками.

Рассматривая ярлычок на банке, он представил, как снова попал в тот особенный летний день, когда он впервые посмотрел на кружащийся мир и обнаружил себя в его центре.

На банке было написано слово УСЛАДА.

И он обрадовался тому, что тогда он решил жить.

УСЛАДА! Какое особое название для мелко нарезанных солений в банке с белой крышкой. Каким должен был быть человек, давший ей это название? Шумный, неистовый, он, должно быть, сгреб в охапку и запихал в банку все удовольствия мира и начертал на ней крупными кричащими письменами УСЛАДА! Ибо само звучание этого слова – это словно катаешься кубарем по душистым полям с безудержными гнедыми кобылами, с травами, свисающими, как бороды, из их ртов, ныряешь в корыто с водой так глубоко, чтобы море врывалось пузырьками и бульканьем в твою голову. УСЛАДА!

Он протянул руку. И вот – ОСТРЫЕ ЗАКУСКИ.

– Что у бабушки сегодня на ужин? – раздался голос тетушки Розы из внешнего полуденного мира гостиной.

– Никто не знает, что стряпает бабушка, – сказал дедушка, вернувшийся домой пораньше, чтобы позаботиться об этом необъятном цветочке, – до тех пор, пока не сядет за стол. У нас всегда тайны и напряженное ожидание.

– А мне всегда хочется знать, что мне предстоит есть! – воскликнула тетушка Роза и захохотала так, что висюльки на люстре в столовой задребезжали от боли.

Дуглас еще глубже забился во мрак кладовки.

– Острые закуски… какие смачные словечки. А базилик и бетель? Стручковый перец? Карри? Все здорово! Но Услада, ах, да еще с большой буквы, – спору нет, она – лучше всех.

Оставляя за собой шлейф пара, бабушка входила и выходила, а потом снова входила с блюдами под крышкой из кухни до стола, а собравшаяся компания молча ожидала. Никто не смел приподнять крышку, чтобы подсмотреть, какие там упрятаны яства. Наконец, бабушка тоже села, дедушка прочитал молитву, и сразу же после нее ножи-вилки взлетели, как туча саранчи.

Когда рты у всех были битком набиты чудесами, бабушка откинулась на спинку стула и поинтересовалась:

– Ну, как? Вам понравилось?

И родня, включая тетушку Розу, и постояльцы, погрязшие с зубами во вкуснятине, столкнулись с ужасной дилеммой: либо заговорить и испортить магию, либо продолжать жевать, чтобы сия сладостная медвяная пища богов таяла у них во рту. Вид у них был такой, будто они вот-вот рассмеются или заплачут от такой жестокой дилеммы. Вид у них был такой, будто они готовы сидеть тут вечно, не обращая внимания ни на огонь, ни на землетрясения, ни на пальбу на улице, ни на избиение младенцев во дворе, – ошеломленные испарениями и посулами бессмертия. Все злодеи казались воплощением непорочности в тот миг утонченных приправ, сладких сельдереев, смачных кореньев. Взгляд устремлялся по заснеженному полю скатерти, на котором произрастали фрикасе, салмагунди, суп гумбо, импровизированное блюдо из молодой кукурузы с бобами, похлёбка из рыбы, рагу. Слышно было лишь доисторическое бульканье из кухни и позвякивание вилок по тарелкам, которое в отличие от боя часов отсчитывало секунды, а не часы.