Вино мертвецов

– Да-да, – поддакнул средний, – она просто ангел, наша милочка Гриппина! “Пойдемте, – говорит, – в мою комнату. Там поговорим спокойно”. Пошли мы к ней, да только и там полным-полно легавых: на ковре, на кровати, а один, совсем мелкий, сидит на полочке и жрет зубную пасту. Пришлось нам уйти. “Вот видите, – Гриппина говорит, – видите, милочка, сегодня у нас одни легавые. Понимаете, это их ночь”. А я ей: “Понимаю, понимаю!” И так оно и было – сплошные легаши, везде: в каждой комнате, на лестнице, несколько штук даже заперлись в лифте с рыжей милашкой. “Пойдемте, – говорит тогда хозяйка, – на кухню. Там поговорим спокойно”. – “Пойдемте, – говорю, – Гриппина, милочка”. Пошли на кухню, и Гриппина стала звать: “Марселла! Эй, Марселла!” Так у нее служанку кличут. Но и Марселла тоже была занята – обслуживала легашей. “Ох уж эти легавые! – вздохнула Гриппина. – Что делать, Агониза, милочка!” – “Да уж, – говорю, – сущие черти!” – а сама думаю, не придется, верно, с моей малюткой Ноэми повидаться. Ну, сели мы за стол, завели разговор, а тут вдруг ширма, что в углу стояла, падает, а за ней на диване Марселла, в чем мать родила, с толстенным легашом… А тот: “Простите, извините! – И стыдливо застегивается. – Извините, простите! Я не знал, что здесь дамы!” Учтиво поклонился и ушел. “Марселла! – говорит Гриппина. – Ступай-ка в малую гостиную, там еще пара сотен легавых. А я тут чуток поболтаю с милочкой Агонизой”. – “Если я вам мешаю, скажите, – я ей говорю, – не стесняйтесь. Работа – прежде всего!” – “Нет-нет! Прежде всего – друзья. И потом, вы же, верно, пришли к Ноэми!” Ах, милочка Гриппина, как она добра!

– Сама доброта! – вскричал большой скелет, поднял бутылку и шарах себя по черепу. – Сама доброта! Ведь правда, Падонкия, милочка?

Но скелет с ветчиной ничего не ответил, только что-то злобно пробурчал с полным ртом.

– Да, – продолжал средний скелет, – у нее золотое сердце! “Так я могу увидеть Ноэми, мою дочку?” – спрашиваю. “Конечно! – она говорит. – Прямо сейчас к ней пойдем”. И тут Марселла возвращается с каким-то хорошеньким белокурым легашиком, юрк с ним за ширму, и оттуда понеслось: скрип! крак! шурум-бурум!.. А мы ничего, разговариваем. “Наверно, Агониза, милочка, лучше сразу вам сказать… не ладится что-то у вашей дочки”. – “Что такое?” – “Клиенты недовольны!” – “Как же так? Не может быть, Гриппина, милочка!” – “Не обессудьте, – говорит, – но так оно и есть!” – “Да я ведь, кажется, воспитала ее как следует. Всему научила!” – “Научить научили, но она ничего не умеет!” – “Ничего?” – “Ничего!” – “Что, она, – говорю, – не сосет?” – “Сосет, но плохо”. – “Что, в нее туго входит?” – “Слишком легко”. – “Она не притворяется?” – “Доска доской”. – “И что, не улыбается?” – “Только и знает, что ревет!” – “Не говорит: милок, пузанчик, душка?” – “Нет, только: боже мой! О господи! Мне больно!” – “И не щекочет их?” – “Царапает!” – “И не целуется?” – “Кусается!” – “Не может быть!” – “Но так оно и есть! Ну прямо никаких любовных навыков!” Сидим мы обе и вздыхаем – вот беда!

– Господи Иисусе, какое горе! – всхлипнул большой скелет. Он опустил бутылку, и из глаз его хлынул такой поток слез, что Тюлипа забрызгало, а звук был такой, словно лошадь пустила струю. – Бедная, бедная милочка Агониза! Это так печально! Ведь правда, милочка Падонкия?

Но пожирательница ветчины ничего не ответила, только пошевелила ушами в знак сомнения.

– И тут, – продолжила Агониза, – из-за ширмы, потирая руки, выскакивает легаш. “Всё, – говорит, – отлично! Я вдоволь позабавился!” И уходит. И Марселла тоже уходит, потому что там, в малой гостиной, осталось еще сто девяносто девять легашей, и они ее звали и пели любовные песни. А Гриппина вдруг и говорит: “Ой, что это такое?” Я спрашиваю: “Где?” – “Да щекочется что-то!” – она говорит. А вид у ней какой-то странный, будто она не в себе. И стонет: “Ох, щекотно! Ох… Там, под столом, легаш, мерзавец… И он меня щекочет! Сует туда мне ус!” – “Туда?!” – “Ну да!” И стонет, стонет: “О-хо-хо! О-хо-хо!” Повизгивает да вздыхает. Потом нагнулась, подняла край скатерки. А там и правда, глядь, сидит легашик, такой смешной, плюгавенький, с рыжими усищами. Гриппина хвать его за шкирку, на стол перед собой поставила, а он, как ее увидал, сжался весь, позеленел. “Матушка! – бормочет. – Это вы! А я думал – Анин!” И из зеленого аж желтым стал. “И не стыдно тебе, козявка?” – Гриппина ему говорит и все держит за шкирку. А тот из желтого стал красным. “Стыдно, стыдно! – лепечет. – Отпустите меня, а не то разревусь!” Ну, Гриппина его на пол со стола перенесла, за шкирку-то, он – деру! – стонет на ходу, отплевывается да усы вытирает. Гриппина – добрая душа! Вот уж кто мухи не обидит!

– Да, золотое, золотое, золотое сердце! – надрывно крикнул долговязый скелет и изрыгнул сивушную волну Она три раза облетела гроб и жизнерадостно осела в носу и глотке у Тюлипа. – Ведь правда, милочка Падонкия?

Но скелет с ветчиной не ответил.