Вино одиночества

Мадемуазель Роз была тоненькой, хрупкой женщиной, с мягкими, нежными чертами лица. В молодости она была грациозной, веселой и по-своему красивой, но теперь ее красота увяла; вокруг ее маленького впалого рта проступали морщинки, какие появляются у женщин после тридцати, — печать горя и страданий. У нее были красивые черные живые глаза, характерные для выходцев с юга Франции, пушистые и легкие, как дым, каштановые волосы, уложенные по тогдашней моде в «корзинку», обрамляли гладкий лоб. Ее нежная кожа пахла дорогим мылом и фиалковым маслом. Она носила на шее тонкую черную бархатку, белые батистовые или черные шерстяные блузки, прямые юбки, остроносые ботинки на пуговичках. Она гордилась своими маленькими ножками и изящной талией, которую затягивала замшевым поясом со старинной серебряной пряжкой. Спокойная, мудрая, мадемуазель Роз воплощала умеренность и рассудительность. Несмотря на тревогу и уныние, которые внушали ей эта странная семья, безграничная страна и диковатый характер Элен, на протяжении всех этих долгих лет она сумела сохранить простодушную жизнерадостность. На всем белом свете Элен любила только ее. По вечерам она сидела за своей партой и при свете лампы рисовала или вырезала картинки, слушая рассказы мадемуазель Роз о ее детстве, о сестрах и брате, о монастыре сестер-урсулинок, где она выросла.

— Когда я была маленькой, меня называли Розетт.

— И вы были послушной?

— Не всегда.

— Послушнее меня?

— Ты очень послушная, Элен, но иногда в тебя словно черти вселяются.

— А я умная?

— Да, но ты считаешь себя умнее, нежели ты есть на самом деле. И потом, Лили, ум — это далеко не все... он не сделает тебя ни счастливее, ни несчастнее. Главное, быть доброй и смелой. Не для того, чтобы совершать какие-то необыкновенные поступки, ты ведь еще маленькая девочка, а для того, чтобы принять волю Божью.

— Да. А мама плохая, правда?

— Что ты такое говоришь, Элен?.. Она не плохая, ее просто всегда баловали, сначала ее мама, потом твой папа, он ведь так любит ее, да и сама жизнь. Ей сроду не приходилось работать или пытаться достичь чего-либо... Ну-ка, попробуй нарисовать мой портрет...

— Я не умею. Мадемуазель Роз, спойте мне, пожалуйста.

— Ты уже знаешь наизусть все мои песни.

— Ну и что. Спойте «Vous avez pris l’Alsace et la Lorraine, mais malgré vous nous resterons Français»[4].

Мадемуазель Роз часто пела. У нее был небольшой, но чистый голос и хороший слух. Она пела «Malbrough s’en va-t-en guerre», «Plaisir d’amour ne dure qu’un moment» и «Sous ton balcon je soupire, bientôt paraîtra le jour...»[5].

Каждый раз при слове «любовь», она вздыхала и принималась перебирать волосы Элен. Любила ли она кого-нибудь? Потеряла ли своего возлюбленного? Зачем она приехала в Россию воспитывать чужих детей? Этого Элен так никогда и не узнала. Ни тогда, будучи маленькой девочкой, ни позже, она не отважилась спросить у нее об этом. Ей хотелось сохранить в своем сердце нетронутым воспоминание о той чистой и спокойной женщине, которую она знала: не испорченной страстями, с невинными глазами, что видели во всем только хорошее.

Однажды мадемуазель Роз задумчиво сказала:

— Когда мне было двадцать, я была так несчастна, что едва не утопилась в Сене.

Взгляд ее застыл и стал бездонным. Элен догадалась, что она настолько погрузилась в свои воспоминания, что могла излить душу даже ребенку, а может быть, только ребенку. Сердце девочки охватил странный, непреодолимый стыд. Она угадала на ее дрожащих губах ненавистные слова: «любовь», «поцелуи», «жених»...

Резко откинувшись назад, Элен во все горло запела, качаясь взад-вперед на стуле и топая ногами. Мадемуазель Роз удивленно посмотрела на нее, смиренно вздохнула и замолчала.

— Спойте, пожалуйста, мадемуазель Роз. Спойте «Марсельезу». Помните куплет детей? «Nous entrerons dans la carrière...»[6] О, как бы я хотела быть француженкой!

— Да, Лили. Это самая прекрасная страна в мире...

Элен засыпала под крики, ругань и звон бьющейся посуды, но рядом с мирно вышивающей у лампы мадемуазель Роз она чувствовала себя словно за каменной стеной и лишь равнодушно слушала звуки далекой бури, как, сидя в тепле и уюте, слушают завывания ветра за окнами.

До нее доносился голос Беллы:

— Если бы не дочь, я бы ушла, я бы бросила тебя!

И так всякий раз, когда муж сердился, что она не следит за хозяйством, что жаркое пригорело, а на скатерти красуется дырка, прикрытая забытой коробкой с торчащим из нее розовым пером от новой шляпы. На все это Белла отвечала, что она никогда не претендовала на роль хорошей хозяйки, что она ненавидит домашние хлопоты и ей хочется жить в свое удовольствие. «Ты должен принимать меня такой, какая я есть», — заявляла она.

Борис Кароль начинал было кричать, но вскоре замолкал, ибо проще молча нести бремя семейной жизни, чем топтать ее в разгар очередной ссоры и потом долго собирать по кусочкам. К тому же в глубине души он боялся, что Белла может действительно уйти. Кароль знал, что она нравится мужчинам, знал, как они ее обхаживают... И он любил ее...