Вино в потоке образов

Бизли приписывает Макрону триста тридцать девять сосудов;[218] за вычетом фрагментов, остается четыреста двадцать пять полных сцен: восемьдесят посвящены комосу, тридцать девять – симпосию, семьдесят девять – дионисийским сюжетам, что в сумме составляет сто девяносто восемь сцен: то есть почти половину от всей продукции. Сцены встречи мужчин с женщинами или юношами также весьма многочисленны: их сто тридцать семь. Зато меньше атлетов (двадцать две сцены), очень мало воинов (семь), мифологические сюжеты также представлены более скромно (сорок пять). Сравнив этих двух вазописцев, можно констатировать, что количество сцен, посвященных комосу и симпосию, в обоих случаях выглядит внушительным, равно как и количество сцен, посвященных беседе или встрече. Другие сюжеты представлены неодинаково; Макрон предпочитает изображать Диониса, Дурис – атлетов и войну. Видно, что художники отбирают свои сюжеты; однако их творчество необходимо подчиняется вкусу эпохи: предпочтение отдается симпосию и комосу, изображению отношений между людьми, которые проводят время за чашей вина, встречаются в палестре, на агоре, у учителя музыки или в доме у гетер.

Для интереса продолжим этот беглый обзор, взяв в качестве примера художника, расписывающего не чаши, а большие сосуды. В этой связи примечателен так называемый художник Клеофрада.[219] Ему приписывают сто двенадцать сосудов, полностью сохранилось сто двадцать шесть сцен. Большинство представленных сцен (пятьдесят) посвящено мифологическим сюжетам; ситуация противоположна той, что мы наблюдали у Дуриса и Макрона. Всего одна сцена связана с симпосием, шесть – с комосом, двадцать – с Дионисом: то есть всего лишь пятая часть сюжетов посвящена вину и богу вина. Пятнадцать атлетических сцен, шестнадцать воинских: то же соотношение, что и у Дуриса. Десять сцен с изображением юношей и четыре с изображением кифаредов не имеют аналогов у художников, расписывающих чаши. Таким образом, по выбору сцен художник Клеофрада определенно отличается от двух предыдущих вазописцев, однако внимание, которое он уделяет Дионису, вполне соответствует явному интересу к этому вазописному сюжету, прославляющему вино, виноград и бога, который ему покровительствует.

Помимо изображений, связанных с вином и симпосием и занимающих в вазописи значительное место, на пиршественной посуде часто встречаются изображения атлетов. Одна из первостепенных задач вазописи состоит в том, чтобы показать красоту человеческого тела, часто подчеркиваемую надписью kalos. Красота юношей считается даром, ниспосланным богами, божественным знаком совершенства.[220] Совершенная красота – это красота статуи, как напоминает Платон, описывая юного Хармида:

…все созерцали его, словно некое изваяние (agalma). […]

– Как нравится тебе юноша, мой Сократ? Разве лицо его не прекрасно?

– Необыкновенно прекрасно, – отвечал я.

– А захоти он снять с себя одежды, ты и не заметил бы его лица – настолько весь облик его совершенен.[221]

Именно в палестре между взрослыми мужами и мальчиками завязываются эротические отношения.

Счастлив, кто может любовной гимнастике тело свое
Предавать ежедневно с мальчиком славным, —

восклицает Феогнид.[222] Упражняющиеся атлеты – это зрелище, а палестра – как раз такое место, где есть чем усладить взор. Вазописные сюжеты воспроизводят это зрелище, идеализируя его, и еще одно измерение греческой эстетики включается в пространство симпосия.

Наконец, не меньшее отношение к той же культурной традиции имеет зрительное отображение мифологических сюжетов, которые вторят звучащим на пирах стихам. Это не иллюстрации как таковые, в узком смысле слова, а переложение сюжета на иной лад, иногда со значительными вариациями. Так на симпосии вазописные сюжеты вступают в резонанс с визуальным опытом пирующих и с их поэтической памятью.

Винное море

В гомеровских поэмах для описания моря и того, как оно выглядит, используется выражение «виноцветное море»,[223] oinops pontos.[224] Эта метафора, объединяющая две жидкости, была широко распространена и многократно обыгрывалась греческими поэтами.[225] В греческой культуре часто проводятся аналогии между вином, морем, мореплаванием и симпосием. Пиндар в стихотворении, адресованном Фрасибулу, говорит о том беспечном моменте симпосия, когда пирующие уплывают в счастливые дали: