Виноградники ночи

Неужели такие детские игрушки могут всерьез занимать их? — думал Шимон. Но, если присмотреться, в руках, привыкших стрелять и бить, они превращаются в тот же выстрел, тот же удар, но более изощренный, способный преодолевать огромные расстояния и с дьявольским рвением хлестать растерянную жертву! Да разве и сам он не чувствует, что окрики из города становятся все нестерпимее, все резче. Требуют (смешно сказать!) излишков хлеба, мяса, фуража… И все требуют, требуют, требуют! И Мотька, хоть и знатно кричит у них по кабинетам и рвет на груди рубашку, но и он охрип, и уже шепчутся за его спиной, не завелась ли в Запашне гидра контрреволюции?

Нет, лучше держаться от них подальше. Сматываться пора, пока его не обвинили во всех смертных грехах, пока он еще ходит — в хороших. И он представлял себе город, огромный город, где было столько возможностей делать хорошие деньги и спокойно, затерявшись в бесчисленных толпах, жить… Но, чтобы развернуться, нужен начальный капитал, а его-то пока и нет…

…Я лежу на диване, вжавшись лицом в подушку. Я ничего не хочу! Оставьте меня в покое!

А он все ходит по комнате. Останавливается, и я знаю, что выцветшие глаза его за чистыми, тщательно протертыми стеклами очков детски-беспомощно, недоуменно смотрят на меня.

Я оборачиваюсь. Да, тот же растерянный, испуганный взгляд.

— Разумеется, — говорит он, — это твое дело. Но подумай сам, ты бросишь институт и — где тебя ждут? Кому ты нужен?

— Я ненавижу цифры! Я гуманитарий!

— Ты собираешься поступать в университет? Как же! Примут тебя! Имей ты хоть семь пядей во лбу…

— Но тебя-то приняли!

Поджав губы, скорбно покачивает головой.

— Я пришел с фронта. Были другие времена. А когда оканчивал институт, все уже изменилось.

Он подымает глаза. Все тот же удивленный, беспомощно-вопросительный взгляд.

— Пришлось сменить профессию… А что делать? Надо же кормить семью.

— То-то ты кормишь! Каждый месяц получаем подачки от деда!

Я вижу его склоненную голову, рыжий хохолок, уже начинающий седеть.

— Если бы не дедушка, — говорит он, — мы бы давно погибли…

Накатывали на местечко осенние дожди, ветер топорщил дранку на крышах. Бурлила вода, и казалось, это маленькие суденышки, застигнутые непогодой в открытом море, упрямо держат свой курс… К какой цели? Куда?

В конце октября умер реб Нахман.

Последние дни они не отходили от него: он метался, мычал, на лбу надувались темные вены. Неведомая, огромная, властная сила волокла его, ломала, крутила. А он — не хотел умирать! Он цеплялся за их руки до боли, до синяков, но его все стремительней уносило куда-то, и он выбивался из сил!

Он лежал уже неподвижно, на заострившемся лице проступала синева, и только шевелящиеся пальцы все хватали край простыни, еще сопротивлялись, еще жили… Затихли и они.

В открытую настежь дверь входили и выходили люди, причитали, шептались по углам. Постаревший, осунувшийся равви Шахно пел, закрыв глаза, мерно покачиваясь, и в первый раз за долгие годы печально и тихо реб Нахман слушал его…

А над домом, над местечком, над всем огромным миром горели высокие холодные звезды поздней осени девятнадцатого года.

В начале ноября Шимон объявил женщинам, что уезжает… Встревоженные лица обернулись к нему, а он, откинувшись на спинку стула и глядя куда-то поверх их голов, загадочно и отрешенно молчал.

— Надолго? — спросила старуха.

— Как знать… Как знать!

— Вот жалость-то! А я так рассчитывала, что вы поможете мне в лавке. При ваших связях…

— Разумеется! — воскликнул Шимон и нетерпеливо махнул рукой. — Но разве можно здесь — вести настоящее дело? Нет уж, я подамся в Питер или в Москву… Почему бы не заняться лесом? Люди будут строиться…

— А кто вам позволит? — сказала Руфь, блестящими глазами исподлобья следя за Шимоном. — Частник сейчас не в моде.

— О, не беспокойтесь! Торговля есть торговля… кто бы ею ни занимался. А пока, что ж… заручусь письмом и, дай Бог, выбью какую-нибудь должностишку. Вы же видите, я кое-что могу и зря слов на ветер не бросаю…

Старуха слушала его, слегка приоткрыв от напряженья рот: