Виноградники ночи

Но передышку надо же использовать, и все они бросились, истосковавшись, в еврейский Иерусалим, где уже не стоят на каждом углу безжалостные солдаты пограничной охраны, где можно почти свободно, с вызывающим смехом и громким разговором зайти в любой магазин, и продавщица не отшатнется в испуге как раньше, потому что вот здесь на Яффо, в магазине был взрыв, вместе с террористкой погибли еще две женщины — продавщица и покупательница, а потом в развороченном черном окне кто-то выставил бело-голубой флаг, и здесь, на углу Яффо и Кинг-Джорд, тоже был взрыв, я его видел по телевизору, а на противоположной стороне улицы смертник-боевик изрешетил пулями автобусную остановку, убив женщину и двух стариков, они ждали автобус, чтобы доехать до рынка, он совсем рядом, но лучше доехать, силы сэкономишь, все равно потратился, купил месячный билет.

Сажусь на каменную скамейку — их много на Бен-Иегуда — достаю купленную на днях книгу. Есть два часа до вечерней смены. Рядом садятся женщина и мужчина. Женщина — в шортах, с венозными белыми ногами. Она курит и говорит по-немецки, да, это немецкий, все никак не могу привыкнуть — уже не привыкну, память детства, все эти фильмы про войну с тревожным, страшным, каркающим звуком — к их речи. Но ведь и Герда говорила по-немецки, когда приехала более полувека назад в Иерусалим. Каждый день, торопясь по Невиим, я прохожу мимо распахнутых железных ворот и вижу в тенистой зеленой глубине стену ее дома. Когда она говорила по-немецки, люди на улице набрасывались на нее чуть ли не с кулаками. Герда не сердилась на них — она их понимала. Она не могла им рассказать, потому что не знала их языка, что бежала из Германии, оставив там старика-отца и брата с сестрой, они собирались вслед за ней, но успеют ли? Герды нет, она умерла.

Женщина подымается, бросает шекель в кружку, она стоит на тротуаре возле высокого тощего музыканта. Он едва помещается на складном стуле, но легко, без видимых усилий творит с помощью баяна попурри из одесского блата, ивритских песен, и вдруг — после небольшой паузы — последний корабль Севастополь покинул, а потом — в лесу прифронтовом, и кружатся пары по Бен-Иегуда, женщины в легких, разлетающихся платьях, мужчины — в неуклюжих пиджаках кителях и гимнастерках без погон, только едва заметные беловатые полосы там, где были погоны, словно от въевшейся соли. А она спешит, спешит вверх по Бен-Иегуда в своем шелковом платье, с раскрытым китайским зонтом. Солнце уже не печет, но еще предзакатно пылает улица. Она идет слегка откинув красивую голову, с волосами, забранными в высокий пучок, ей навстречу устремляется тоненький мальчик в серо-зеленом британском мундире, бережно целует протянутую руку, и они исчезают в проулке, где в дымной полутьме кружатся между столиков пары, и надрывно, протяжно, томно воет граммофон.

На Иерусалим опускается прохладная ночь, словно бережная рука гладит его раскаленную голову. Зажигаются фонари, толпы подростков — сколько их расплодилось за эти два-три года! — заполняют Бен-Иегуда и прилегающие к ней проулки, и патрульные пограничной охраны с молчаливой завистью смотрят на эту катящуюся по Бен-Иегуда оглушительно орущую толпу. Пора возвращаться к моим воротам. Я перехожу Яффо, сворачиваю на улицу рава Кука, которая подымается вверх к Невиим, и оглядываясь, вижу их — они тоже возвращаются: он осторожно взял ее за руку, и я поспешно отворачиваюсь, чтобы им не помешать. Открываю ворота, захожу во двор, но они не заходят вслед за мной, их тени, отбрасываемые огромной круглой луной, отчетливо видны на белом камне забора. В Старом городе слышны резкие хлопки — наверное, салют над Бассейном султана в честь фестиваля, они пошли сейчас чередой, тени вздрагивают, их контуры колеблются — замирают — сливаются в долгом поцелуе. У Стенли еще нет посетителей, но уже пылает в глубине зала очаг. Из боковой двери выходит толстый Али, кричит «Шалом, шомер», вытирает пот со лба, торопливо курит. А она ведет своего офицера в дом, ведь я предусмотрительно оставил ворота открытыми, и снова, как в первый раз — мгновенный пряный запах духов. Незамеченные, они проскальзывают в боковую дверь мимо Али, и вот уже наверху рядом с кабинетом Стенли за полуистлевшей ставней вспыхивает тусклый свет. Он гаснет не сразу, и какой-нибудь больной, которому не спится за окном верхнего этажа больницы Ротшильда, может видеть то, что происходит в комнате. Снова доносится резкий хлопок, я рад, что они — в безопасности, и любят друг друга в эту тревожную ночь лета сорок… года.

Мина различила шорох, перестук шагов на лестнице, глухой мужской голос… У сестры — снова ночной гость. Зажгла ночник, спустила ноги на пол. Круг света выхватил изголовье железной кровати, тумбочку, стакан с недопитой водой, мятый платок. Облатка таблеток лежала рядом со стаканом. Мина раскрыла ее, двумя пальцами вытянула таблетку. осторожно положила на язык, подумала, передвинула поглубже, взяла стакан, заглотнула воду. Не спится, таблетка должна помочь.