— Дежавю. Я как будто во сне все это уже видел. Весь сегодняшний день. Тебя, этот снег, мороз за казенным окном. Какая-то юлиано-семе-новщина наяву. Майор, радистка Кэт, стихи.
Таня вздохнула, как будто прошелестела перелистываемая страница. Обхватила лицо юноши ладонями, вгляделась в Иванова пристально, взмахнув ресницами пронзительно-синих глаз.
— Я ведь только что познакомилась с тобой. И вот сижу млею. Ты ведь мальчик еще совсем. Маленький мальчик — Валерочка. Как все пушло, наверное, выглядит со стороны, а мне — все равно… Знаешь, я три года в Алжире была переводчицей у… военпредов. Грубые мужики — наши; еще хуже — приторные арабы с камнем за пазухой. Жара, жара, жара. Потом три месяца в Союзе и… полтора года в Париже. Франция — сказочная страна только для туристов, мон шер. Такая тоска, ты не представляешь, милый, какая тоска — все эти путешествия. Вот уже полгода здесь, в
Литве. Даже к маме на Украину, домой, еще не успела съездить. Сразу сюда. Служба, снег, книги. Одно развлечение — квартирку обставлять по своему вкусу. Ни с кем нельзя ничего — все про всех и все знают, ну, ты же помнишь эти военные городки, а наши — в особенности. Вот и Валя навязалась в подруги, а она ведь меня на десять лет старше. И вдруг этот госпиталь, какой-то «друг детства», за которого, как она сказала, «можно будет выйти замуж», «полезно выйти»… Вот, ты все знаешь. Какая чушь! Провинциальные игры соскучившихся особистов или перезревших свах? Что им нужно от нас, от тебя? Какой с тебя прок, студент?
— Ерунда какая-то, Таня. Просто ерунда. Ты все усложняешь. Ни я никому не нужен, ни ты. Просто у Валентины роман с Михалычем. Просто ей нужно было по-женски прикрыться нами от своего коменданта. А то, что майор родителей наших знает, — так у нас все всех знают. Перестань… Я и так уже просто схожу с ума. Только от тебя схожу с ума, совсем не зная тебя. Но только от тебя, а не от случайностей. Я в детстве еще выписал в дневник: «Случай есть точка на графике закономерностей». Закономерностей.
Вот, слушай:
Валера высвободил наконец руку и закурил, не спросив разрешения у… дамы. Именно в даму, молодую и слегка надменную, превратилась вдруг как-то сразу Татьяна. Даже отодвинулась на край дивана. Сама, порывшись в сумочке, щелкнула тонкой черной зажигалкой, прикурила свою длинную коричневую сигарету.
По лестнице спускалась, шлепая тапочками, Валентина. Веселая, не в больничном халате, а в красивом платье, с букетом роз в руках.
— Ну что, молодежь, вспомнили детство золотое? Танечка, сейчас супруг мой подъедет, он из Вильнюса, с совещания, возвращается. Звонил в госпиталь, сказал, что тебя заберет, если не уехала еще, в городок. Да и меня наконец проведает сам — соскучился, говорит.
Врет, конечно, но все равно приедет! Так что пошли в мою палату, встретим супруга как полагается — растрепами и под капельницей. А лучше бы — с клизмой!
— Ну, Валя, вы скажете тоже, что молодой человек подумает? — улыбнулась одними губами Таня.
— А пусть думает что хочет, может, быстрее повзрослеет, — отмахнулась Валентина Петровна. — Ну, побежали, прощайтесь, наконец!
Таня вспорхнула с продавленного дерматина, изящно повернувшись, протянула Валере руку для поцелуя. Он вскочил, поцеловал запястье и выдохнул, подчеркнуто играя:
— Мадемуазель. Могу ли я надеяться на новую встречу с вами?