Виолетта

После операции я переехала в Санта-Клару: последний этап жизни обидно проводить в городе. Здесь родилась Этельвина, здесь мы обе были счастливы. Подумать только, приехав в это идиллическое место с мамой и тетушками, мы окрестили его Изгнанием — именно так, с большой буквы. Это было не изгнание, а убежище. Теперь здесь сборный дом, который мы построили с братом на месте дома Ривасов, рухнувшего и сгоревшего во время землетрясения 1960 года. С тех пор он так и стоит на своем месте, каждые четыре года я меняла солому на крыше и провела отопление, потому что зимой здесь холодно и сыро. Дом окружен жасмином и гортензиями, а у ворот растут фиолетовые анютины глазки. С собой я привезла кровать и кое-какую мебель; очень уютно, я чувствую в этих стенах присутствие тех, кто жил тут прежде: мамы и тетушек, Ривасов, Факунды и Торито.

Рядом науэльское кладбище, где покоятся мои близкие, в том числе Харальд — его сыновья согласились на то, чтобы останки отца оставались здесь, как он и завещал. Они приезжали на похороны со своими детьми, такими же высокими блондинами, как Харальд; по приезде у них сразу же разболелись животы, как обычно случается с цивилизованными людьми. Там в керамической урне лежит прах твоей матери, там же могила Торито, хотя мы никогда не узнаем, принадлежат ли выданные нам кости ему или кому-то другому. Там же ты похоронишь меня в биоразлагаемом гробу, который уже поджидает в Скворечнике.

Я знаю, что ты роешься в моих ящиках в поисках сбережений, которые мы с Этельвиной спрятали на черный день. Мы решили держать под рукой наличные на случай, если кто-то проникнет в дом: не обнаружив у нас ничего, нас просто прирежут. Помнишь, такое уже случилось однажды — мы очень перепугались, когда воры влезли в окно, а потом я завопила во всю глотку, они выскочили обратно и разбежались; но в следующий раз нам может не повезти или глотка мне откажет. Впрочем, это случилось в Сакраменто, здесь такое вряд ли возможно.

Отлеживаясь в тайниках, эти банкноты, перевязанные рождественскими ленточками, никому не пойдут на пользу. В ближайшее время, максимум через несколько дней, Этельвина передаст их тебе для твоих волшебных тетрадок. Ты мне о них не говорил, но про это писали в газетах и рассказывали по телевизору: даже миллиардеры, которые обычно ничего не дают бедным, потому что куда эротичнее жертвовать на Филармонию, вносят свой вклад в твои тетрадки. По словам Этельвины, они делают это больше от стыда, чем из сострадания. Она объяснила, что ты раздаешь такие тетрадки самым нуждающимся семьям, чтобы они покупали в кредит в местном магазине, записывали расходы в тетрадку, а в конце месяца ты оплачиваешь счет. Это гарантирует, что на столе появится еда, помогает людям избежать унизительного ощущения, что им подали милостыню, и поддерживает магазин, который в противном случае пришлось бы закрыть. Хорошая идея, как и многие другие, которые время от времени приходят тебе в голову.

Запомни: все, что найдется в подвале в Сакраменто, принадлежит Этельвине, точнее, ее квартире, где она будет жить, как только от меня избавится. Наконец-то она сможет спать допоздна, завтракать в постели и проводить лето на принадлежащей ей ферме. Пусть живет в свое удовольствие, она этого заслужила. Полагаю, все свое наследство ты раздашь бедным, поэтому оставляю тебе только деньги, за исключением суммы, которая будет принадлежать Этельвине, а также того, что достанется Хуану Мартину и фонду, как это предусмотрено в завещании. Тебя ждет сюрприз, Камило: здесь хватит на несколько сотен волшебных тетрадок.

Думаю, бесполезно просить, чтобы ты хоть немного позаботился о себе, хотя пора бы тебе купить одежду, а заодно заменить эти ужасные солдатские ботинки с дырявыми подошвами. Рясы вышли из моды, как и монашеские облачения; ты всегда ходишь в одних и тех же выцветших джинсах и жилетке, которую Этельвина связала тебе тысячу лет назад. Может, хоть Майлен сможет как-то на тебя повлиять. Ты действительно беден, Камило. Из трех священнических обетов обет бедности дается тебе легче всего.

Может, запутавшись в страстях и бизнесе, я действительно была плохой матерью Хуану Мартину и Ньевес, но я была очень хорошей матерью для тебя, Камило. Ты — самая большая любовь моей жизни, эта любовь началась, когда ты еще был головастиком и плавал в околоплодных водах у Ньевес в животе. Ньевес любила тебя с первой искорки твоей жизни, она отказалась от наркотиков, которые поддерживали ее в урагане бедствий, чтобы тебя защитить, чтобы ты родился здоровым. Она не бросала тебя, она всегда была с тобой; думаю, ты чувствуешь ее рядом так же, как и я. Я привязалась к тебе моментально, впервые взяв тебя на руки, с этого мгновения моя любовь росла и росла, в этом ты можешь быть уверен. По-другому и быть не могло. Ты исключительный, и я говорю это не ради шутки, половина страны согласна со мной, а другая половина вообще не в счет.