Вёшенское восстание

Когда началось восстание, Проню Титова, весь 18-й год пробывшего в тени, избрали в Бодянском командиром. Пришли к нему домой: «Восставать!..» Он смеялся:

— Не поеду. Я и на службе воевать ленился.

Казаки ему сказали:

— Мы тебя убьем прямо возле двора. Иди, принимай полусотню.

Деваться некуда, пошел. На прогоне казаки конные, кто в чем и кто с чем. Тут же большевика местного, Микишка, сторожат, убить хотят. Он в Бога не верил и вообще за красных был. Проня их в круг собрал и говорит:

— Как хочете отбивайтесь, а не рубить…

Микишка отпустили. И с Проней вроде все согласны. Но потом такое началось — куда там «не рубить»! И ездил Прокофий со всеми, бесстрашный и безрадостный. Бьют героев — они теряют осторожность. Прокофий себя героем не считал, сам оберегался и к Господу постоянно прибегал. В людях он всю жизнь не разбирался. За все время один верный выбор сделал — когда женился. И сейчас набрал себе в помощники черт-те кого. Федор Бирюлин, командир полка, его все больше в разведку или в охранение посылал.

В боях за Каргинскую с полусотней ребят 1-го и 2-го годов рождения (моложе не брали) прикрывал Прокофий стык меж двумя дивизиями и на неудобьях за сплетением изломавших землю буераков нарвался со своими на полусотню красных казаков. Ехали они в заломленных фуражечках, лето учуяли. Правились от хутора Каменка. Прокофий, первым выбиравшийся по отрожине, разглядел за хлестким сизым ольшаником какое-то движение и отскочил к развилке. Незаметно вывел своих под самый гребень, нутром рассчитал — красные саженях в сорока проедут, а потом вспомнил: шашки не у всех, патронов и вовсе нет. И казачата об этом вспомнили. Кто-то с визгливым восторгом:

— Ну, дай Бог деру!

И Прокофий, прикинув, что — поздно, с этими желторотыми далеко не убежишь, начнут их травить хоперцы по ярам, как зайцев, сдуру перепугал свое войско:

— Хочешь — не хочешь, а надо в атаку. Иначе так побьют.

Те и побледнели.

Потянул Прокофий левой рукой у одного из ножен узкую шашку. У эфеса надпись: «Злауст 1868».

— Прокофий Семныч, как же так?

— Ничего. Слухайте, — примерил, встряхнул, вживаясь в вес, в длину оружия. Правой рукой свою шашку выхватил. — Ну, как махну, давай за мной…

Склонился Прокофий к гриве, из-за торчащих настороженно конских ушей наблюдал, а сам отчитывал проникновенно: «…Заступник мой еси и прибежище мое. Бог мой и уповаю на него…»

Ехали красные. У одного — ручной пулемет на груди, сошки покачивались. Взыгрывали кони, ветер сносил роскошные хвосты. Ехали… Небо за ними громадное, и цвет не от мира сего.

Хотел их Прокофий пропустить и налететь сзади. Только поравнялись — у Прони в отряде не то конь всхрапнул, не то еще чего… Махнул Прокофий, вылетел…

— Урра!..

А сзади — тихо… «Ах ты ж, Боже ж мой!..» Кони красных шарахнулись и вмиг — в полукруг, подковой. Холодно, с лязгом клинки оголились. «Хоть бы стрелять не начали!» Не начали. В лицах — азарт. Взять его решили.

В Варшаве в фехтовальной школе учили Прокофия владеть всеми видами оружия, белого, благородного, и он на выпускных состязаниях первый приз забрал. Похвалился как-то: «Моя смерть — пуля. Меня сорок человек на шашки не возьмут». Глядели хуторяне на его уши, лопухами торчащие, верили, но не до конца. А был Прокофий на поверку редким бойцом, рубакой на всю область. И подпустив его на сабельный удар, совершили красные хоперцы страшную ошибку, смертельную…

«…От сети ловца, от гибельной язвы…» Влетел Прокофий в середку, легко, как подарки раздавал, махнул влево — вправо, и покатилась чья-то фуражка, подпрыгивая, пружиня козырьком. «…и под крыле Его надеешися оружием обыдет тя — истина Его…» Проделал коридор. Озлели хоперцы, полезли, мешая друг другу. Одного боялся Проня — пулеметчика. «…Ужасов в нощи, стрелы, летящей днем… Где ж он, с пулеметом?..» Подвел дончак хозяина: хотел, как лучше, и вынес под правую руку… Завалившись, головой вниз свисая, рвал пулеметчик с шеи ремень вместе с гимнастеркой, и Проня, качнувшись, чуть не вываливаясь — «Господи… подпруга…», — загасил его колющим под оголившиеся ребра. «Падут от страны твоея тысяща и тьма одесную тебя, к тебе же не приближится…»

Глядели потерявшиеся малолетки, и сердце падало, как проваливался Прокофий, на мгновение опережая выстрел, и вновь взлетал в седле, и рядом кто-то проваливался. Уже навечно.

Кружанул Прокофий обезумевших хоперцев, расплескал отдельных всадников по бугру; крутились те, не зная, кого ж на мушку брать. Где он? И человек или нечистая сила?

Бросили хоперцы поле боя, стали уходить. Не вынесла душа накала рубки. Понесся Проня за ними, боясь оторваться. Знал: оторвутся — залпами положат, и его и кобылу на сито изрешетят. «…На руках понесут тя, да не преткнешься о камень ногою своею…»

Спрашивали потом у молодых про ту погоню. Те, до се перепуганные, отвечали коротко: «Догоняет… как потянет до седла…»

Скатились ополовиненные красные в какой-то яр, стали стрелять, и Прокофий, упав на гриву, пустился обратно. Мимо тел бездыханных, мимо фуражек, плавающих в крови. «…Воззовет ко мне и услышу его…»