Вьётся нить (Рассказы, повести)

«Это Дрейже?» — спросила я себя, когда девочкой увидела ее фотографию, и вся как-то затихла. Сознаюсь, и теперь то же. Сто́ит мне посмотреть на фотографию Дрейже, как на миг затихает во мне бег крови. «Это Дрейже?» — спрашиваю я себя, как тогда, в детстве. Над воротничком-стоечкой высится шея, которая с невыразимой грацией несет на себе красивую женскую голову. Круглое лицо, нежные губы, готовые раскрыться в улыбке, доверчивые большие глаза. Волосы зачесаны кверху. Высокая прическа оставляет открытым маленькое нежное ушко. Это ушко удивительно трогательно. Иногда я ставлю фотографию Дрейже на свой письменный стол. Пусть люди смотрят. Моим друзьям, конечно, знакомы прелестные женские головки Греза, созданные около двухсот лет назад и до сей поры украшающие стены множества художественных галерей мира. Но французское изящество в сочетании с невинной простотой провинциальной еврейской девушки — где такое увидишь?

Из всего альбома только она одна удержалась у меня в памяти с ее нежным маленьким ушком под высокой прической. Это ушко меня в детстве больше всего поразило. Возможно, потому, что, согласно суждениям взрослых, которые мне доводилось слышать, красивой должно считать только ту, у которой «правильные черты лица» — маленький ротик, точеный носик и тому подобное. А тут я вдруг увидела, что ухо тоже может быть красивым.

Итак, я, кроме Дрейже, никого не запомнила. А от альбома в целом осталось смутное ощущение, что одни дети там на фотографиях, а из людей постарше только парни и девушки, и то мало, по пальцам перечесть. Даже папа и мама Дрейже тоже всего лишь парень и девушка, никак не похожи на отца и мать. Насколько помню, мне даже хотелось спросить: «А дальше что? Почему в альбоме нет фотографий всех этих мальчиков к девочек, когда они стали старше?» Но что-то помешало мне об этом спросить.

Я не могла насмотреться на фотографию Дрейже. А между тем вот она, сидит передо мной. Ее лицо, как всегда, белое пятно на черном. Глаза словно за закрытыми ставнями, упрятаны под темные веки. Она где-то далеко от меня, Дрейже. Не намного ближе, чем незнакомая женская головка на фотографии.

Но вот Дрейже поднимает на меня глаза. Свои кроткие, полные доверчивости глаза. Те же самые, что на фотографии. Она улыбается мне беззубым ртом, и снова, как тихая вода, плещутся на ее бледных щеках тоненькие морщинки, собираются наверху, у глаз.

Дрейже потихоньку забирает у меня альбом, прячет в ящик стола.

— Хочешь, я расскажу тебе про свою жизнь?

И Дрейже рассказала. Я ее слушала. Но слишком юной я тогда была, слишком мало знала людей для того, чтобы все понять и запомнить. Допускаю, что некоторые частности жизненной истории Дрейже дошли до меня после, не ею изложенные, а другими. Немало лет прошло с тех пор, и многое из услышанного мной от Дрейже, естественно, растворилось в сутолоке жизни. Но испытанное мною потрясение от ее рассказа прочно осело в моей душе. Все дальнейшие, реально ощутимые испытания не смогли его вытеснить. Постараюсь верно передать на бумаге то, что сохранила память, и в таком виде, как мне довелось это услышать из уст самой Дрейже. И да простит мне читатель, если я уделю некоторое внимание также своему детскому недоумению и наивным вопросам, которыми я неуместно прерывала иногда рассказ. Манера изложения, которой Дрейже пользовалась так ненарочито, осела у меня и в уме и в сердце. И я не устаю благодарить судьбу за тот субботний вечер, который потряс мою детскую душу. Такого не забыть.

— Думаешь, Авремеле мне брат? — так начала рассказ о своей жизни Дрейже. — Он ведь мне сын. — При первых же ее словах в моей голове словно какой-то винтик переместился.

Как, дядя Авром приходится Дрейже братом? Тогда ведь она сестра моей мамы. Почему же, когда я уезжала, мама наказала мне передать привет в доме дяди каждому в отдельности (всех детей перечислила, назвала по имени), а Дрейже и не помянула. Да, но… «Он ведь мне сын…» Я совсем сбита с толку. Как это брат может быть сыном? Я так занята загадкой — кто кому кто — и опять-таки в своем ли уме Дрейже, что начало ее истории проходит у меня мимо ушей.

— …остались круглыми сиротами. Мне было девятнадцать — самая старшая в семье. Твою маму взяла к себе бабушка. Справила семидневный траур и навсегда увезла от меня крошку. Твоей маме было всего три годика. Бабушка, мир праху ее, вырастила девочку и, вырастив, повела под венец. Авремеле, дай ему бог здоровья, остался со мной. Ему минуло уже десять, большой мальчик. Не мальчик, а золото. Красавец, умница. И добрая душа, все ластился ко мне. Ребенок же, хоть и большой, сирота, к кому еще ему ластиться, как не к старшей сестре…

Умом я понимаю: Авремеле вырос и стал из него дядя Авром. Это всегда так. Каждый ребенок со временем становится большим. Когда я вырасту, я тоже стану большой. И все равно счет у меня не сходится. Никак не могу сложить воедино дядю Аврома и Авремеле, который ластится к Дрейже. Один да один — это, конечно, два. И все равно остается один да один, каждый сам по себе.