Вьётся нить (Рассказы, повести)

Однако в день, когда я окончательно разделалась с кабинетом Тейтельбаума, я готова была согласиться с тем знакомым. Правда, скорее в отношении приятного, чем неприятного. Может быть, это в самом деле чисто женское свойство, знаю по себе: большая радость и маленькая радость — это радость. Хочется взять ее на руки, насладиться ею, подольше не отпускать от себя. Никогда ведь не известно, что придет вслед. Как бывало с доктором Позняком, та же игра: золотые часы, а следом кляп из дешевого алюминия. До сих пор мне представляется унизительным, когда, придерживая язык, пусть и не алюминиевой ложечкой, из меня извлекают вымученное «а-а-а-а».

Накануне я ночью несколько раз вскакивала с постели и простаивала некоторое время то на одной ноге, то на другой, чтобы унять судороги в икрах. Кроме того, у меня сильно кружилась голова. Я со страхом спрашивала себя, не подскочило ли давление, не буду ли я в тягость Эстер. А утром я уверенным шагом ступала по тротуару и чувствовала себя как бы заново рожденной. Я была довольна платьем, которое сшила себе незадолго до поездки, чувствовала, что оно мне идет. Даже «кукиш на затылке», как его прозвала Двойра Бурштин, меня в то утро вполне устраивал. Может, он и кукиш, да не маленький, он так ладно сидел на моем затылке. Когда Тейтельбаум дал мне в руки зеркальце, я, разглядывая рот, увидела в зеркале над умывальником свой кукиш. Вид у него был, ну прямо сказать, победоносный. И секрет моей радости крылся только в том, что Тейтельбаум, дай ему бог здоровья, оставил мне три передних зуба, моих родных, расшатанных…

Эстер я застала с младенцем на руках.

— Мой самый младший внучонок, — представила она его мне, поддерживая одной рукой за животик, второй за попочку.

Младенец с широким смуглым личиком и узкими глазками был невозмутим и плотен, как резиновая кукла-голыш. Он ничему не противился, и Эстер то прижимала его к себе, то подкидывала вверх, то поворачивала его животиком, спинкой, боком ко мне, чтобы я разглядела его со всех сторон, как скульптуру.

— Мариам в ванной, — сказала Эстер, продолжая забавлять ребенка, а вернее, себя, ему и так было хорошо, — моется с дороги. Сейчас выйдет. Увидишь волосы… Таких, ручаюсь, ты никогда в жизни не видала. — И как бы поверяя мне величайшую тайну. — Она моет их простоквашей.

Вечером Мариам купала ребенка в маленькой ванночке. Мы все стояли вокруг. Тейтельбаум тоже был дома. Ребенок тянулся всем своим плотным коричневым тельцем к красному пластмассовому гусю, который вместе с ним купался в ванночке, и нашему восторгу не было предела. А когда гусь попадал к ребенку в руки, мы все замирали в благоговении. Каждый раз, когда ему удавалось поймать гуся, младенец пытался сунуть его в рот. Но отведать сырой гусятины ему так и не удалось. Эстер безжалостно отнимала у него гуся и пускала по течению. Младенец снова невозмутимо отправлял за ним в погоню свое плотное коричневое тельце.

Сполоснуть ребенка после купанья взялся сам доктор Тейтельбаум. Мариам держала сына на вытянутых руках животиком вниз, а Тейтельбаум молча поливал чуть теплой водой из синего кувшина его спинку. Когда вода кончилась, ребенка переняла у Мариам Эстер. Она завернула его в широкое махровое полотенце и отнесла на свою кровать. Ласково оглаживая краями полотенца животик ребенка, одну ножку, другую, она напевно приговаривала:

— Маленький мой… Солнышко мое ясное… В гости приехал к бабушке… Искупался… Чистенький мой мальчик… С головы до пяточек…

Соло Эстер длилось, однако, недолго. Мы с Тейтельбаумом дружно вступили в хор: «А мы поднимаем головку», «А вот мы держим головку!», «А мы уже большие. Вот, сели!» Я нисколько не уступала Тейтельбауму в возгласах подобного рода, все в первом лице да во множественном числе. Сама себе диву давалась.

Одна только Мариам молчала. Сильная, с жаркой кожей на широком скуластом лице, с прямыми черными волосами, сплошным ковром устлавшими спину, она смотрела на нас приветливо, но также и с некоторым снисходительным удивлением. Наконец она показала нам полный рот великолепных белых зубов и унесла ребенка, на ходу расстегивая верхние пуговицы своего пестрого халатика.

Я давно не ощущала такого умиротворения в душе, как в тот вечер, И позднее, уже в постели, блаженно улыбнулась про себя: «Хорошо. Обросла родней Эстер…»

Наступил день отъезда. Тейтельбаум с утра ушел на работу. Мариам еще за неделю до того уехала с малышом в свою Караганду. Мой самолет (обратно уже самолетом!) отправлялся в 18.00. Времени оставалось еще много. Я вышла на кухню, чтобы помочь Эстер после пышных проводов, которые она мне накануне устроила, кого только не зазвала к себе. Да и поговорить хотелось напоследок, ведь когда еще увидимся.

Эстер я застала в глубокой задумчивости. Полотенце вместе с тарелкой, которую она, очевидно, собиралась вытереть, застыло у нее в руках. Из крана с шумом бежала вода. Лицо Эстер было удивительно красиво. В то мгновение от нее каким-то магическим образом отступили все прожитые годы.