Вира Кровью

На самом деле, это стало действительно неважным — хорошо или плохо он стрелял. И вообще — хорошо или плохо воевал. Опустошение пришло. Как-то вдруг. После упокоения снайперской пары. Сейчас только одна эмоция оставалась: просто надо довести до конца этот бой. Каким бы этот конец ни был.

А в бою четыре магазина — лучше, чем две трети одного. И две гранаты — лучше, чем одна. Это обеспечивало возможность ещё пострелять напоследок от души. Хотя что значит — от души? Час боя в таких, как давеча, условиях. Это хорошо, что укропы трусят, закономерно серятся под себя, видя, сколько набили они на этой позиции сначала впятером, а теперь вот вдвоём. Вот и тянут время, не идут на последний и решительный.

Но и они попадают — Дядя Боря и Костя-Топтун подтвердили бы, если б смогли…

— Ну, что, командир, помирать тут будем? — спросил посерьёзневший Вовка, явно задумавшийся о том же. — Я гранату себе оставил… Не, ты не волнуйся, — почему-то решил он успокоить Алексея. — Это на самый крайний край. Когда патроны закончатся.

Он помолчал. Алексей молчал тоже. А что тут было говорить?

— Знаешь, не смерти боюсь, — тихо сказал Вовка. — Повидал. Но одного… опасаюсь, что ли… Вот подорву я себя. Я же самоубийцей стану? Значит, не приду я к Богу? Он же самоубийц не принимает, так ведь?

Сначала захотелось улыбнуться. Философствующий бывший криворожский бандит Шрек, да ещё философствующий на богоспасительные темы — это нечто.

А потом вспомнил. Разговор был у него на поминках Иришки. Ещё до того как Алексей тогда совсем накидался. Он, кстати, в такой степени и накидался из-за того разговора: уж больно далёкие закоулки посмертия глянули оттуда тёмными зевами в этот мир…

То был сосед Иркиной матери, с женой которого та дружила. Седатый, но крепкий и, видно, очень умный дядька. Со взглядом, ощутимо добрым и одновременно анализирующим. В разговоре, в манерах был уступчив, но чувствовалось, что где-то под этой уступчивостью была сталь. И даже не уступчивость то была. Скорее, мудрость. И вот под этой мудростью сталь была. Суровое сочетание…

Человек был непростой — главный редактор Луганского, что ли, информбюро. Да в университете ещё преподавал, как представился.

Вот из того, вроде бы фонового при тех обстоятельствах разговора, Алексею впечаталось в сознание рассуждение о самопожертвовании. Именно в бою, когда солдат идёт на самоубийство, чтобы не попасть в плен. Вспомнили Толкиена. Тот, по словам дядьки-профессора, учёным был незаурядным. И толкуя «Беовульфа», отметил деталь: героям греческой мифологии после гибели было обеспечено место на Олимпе, среди богов. Ну, вот как Гераклу. А герои северного эпоса умирают без надежды обрести жизнь после смерти. И это только усиливает их величие и жертвенность их подвига.

Закончил он выводом, впечатлившим Алексея: «Говорят, самоубийцам нет места на небесах. Но если прислушаться к Толкиену, то настоящее величие подвига воина в том, что он принимает решение лучше потерять место на небесах, чем достаться живым врагу. Для солдата всё решено, а там — будь что будет».

Потом не давали покоя размышления о такой вот смерти. И через пару дней, зайдя в храм, Алексей нашёл там батюшку, собиравшего какую-то ремонтную утварь. Попросился помочь, и по ходу дела задал-таки мучивший его вопрос.

Батюшка выпрямился, посмотрел внимательно и понимающе. Потом сказал, немножко торжественно, но с пониманием и участием: «Будь спокоен, воин. Церковь рассматривает самоподрыв на поле боя не как самоубийство, а как гибель на поле брани. Сказано: нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Иди, воин, и помолись, а там — как Бог даст с жизнью твой земной. Но за жизнь вечную не беспокойся: Царствие Небесное даёт Господь воинам, павшим за Веру и правое дело».

А ведь Алексей был тогда в гражданском…

Кажется, проводил священник его этими словами, будто исповедал перед смертью.

А потом была встреча с тем дядькой от Тихона, а дальше — сюда.

Ладно, насчёт смерти — это мы ещё посмотрим…

Как бы в ответ его мыслям за домами всхлипнул и заревел дизель.

Алексей усмехнулся. Танком думают раскатать? Достал гранату из-за пазухи, ослабил усики и положил на кирпичи перед собою. И вторую, принесённую Шреком, рядом. Вытащил из разгрузки последний свой огнестрельный резерв, АПС, осмотрел, засунул обратно.

И кивнул смотрящему на него искоса Вовке:

— Да, брат. Беседовал я с одним батюшкой мудрым. И знаешь, что он сказал? «Право, говорит, на жизнь у всех равное. Разное — право на бессмертие. Здесь, на земле, люди за прегрешения свои платят виру кровью. А там, на небесах — душою».

Про себя — почему-то уже даже и отстранённо — Алексей отметил, что виру за отца он получил от врагов сполна. Кровью.

Что ж, значит, настало время заплатить свою. Душою, как батюшка сказал…

И он продолжил: