Вираж бытия

— Нет конечно, — грустно улыбнулся Фрунзе. — Если человек слаб духом, то его легко заставить подписать все что угодно. А если перед этим хорошенько обработать в камере, то он, ради прекращения этих мучений и публично во всем признается. И в том, что лично перебил всех мамонтов в палеолите, и во взятии Бастилии, и так далее. Человек слаб. И признание по сути не является доказательством. Слова нужно проверять. Вдруг он себя оговаривает чтобы кого-то выгородить? Или еще какие обстоятельства имеются?

— Тебя послушать, то они все невинные овечки. — недовольно скривился Дзержинский. — Революция должна себя защищать.

— Без всякого сомнения. — согласился с ним Фрунзе. — В том числе и от вредителей, очковтирателей и прочей подобной братии. Ознакомившись с делами я вернулся на производство. И пообщался с людьми. Выяснилось, что в первом случае на старшего смены написал донос его подчиненный — рабочий. Ему не нравилось, что тот шпынял его за брак и явку на работу в пьяном виде. Новый начальник смены был в курсе инцидента и просто игнорировал этого деятеля, который стал теперь бездельничать и ходить королем. Мы с тобой падаем от усталости, а он — филонит. Каково? Его, кстати, я в пьяном виде застал у станка, который он намедни испортил. Чтобы из-за простоя ничего не делать. В который уже раз. Ну а что? Зарплата идет, наказать нельзя, а работы нет. Чем не сказка? Во втором случае — это был донос заместителя, который таким образом подсидел своего начальника. В третьем…

— Довольно, — отмахнулся Феликс с явным раздражением.

— Я потому и говорю — уже сейчас творится какой-то кошмар. Просто потому что ты перегружен и не можешь этих деятелей нормально проконтролировать. А что будет если ты умрешь? Очковтирательство и фабрикация дел превратиться в основную практику? ГПУ войдет в смычку с уголовниками и станет их силовым крылом? Или …

— Чего ты добиваешься? — прорычал Дзержинский, перебивая собеседника.

— Я хочу, чтобы ты занялся своим здоровьем. Потому что мне страшно от одной мысли о том, какая вакханалия начнется, если ты уйдешь.

— Я слышал твое выступление на съезде. Ты умеешь нагнетать.

— Нагнетать? Ты верно шутишь! Пять дел, взятых мной наобум оказались сфабрикованы! Обычное очковтирательство! А ведь эти клоуны наверняка отчитались, что поймали вредителей или даже шпионов. В то время как по факту покушения на меня ничего не сделано. Советского наркома хотели убить — а эти пни не мычат, не телятся уже два месяца. Жену мою убили. Что сделано? Ничего. Квартиру ограбили. Опять глухо. Теперь вот новое покушение…

Дзержинский сверкнул глазами, поиграл желваками, но промолчал.

— Я боюсь. Не за себя. За дело наше. Потому что вижу — враг поселился в самом сердце революции. А ты себя целенаправленно в гроб загоняешь. Ты что творишь?! Ты на себя в зеркало давно смотрелся? Ты — честный и ответственный коммунист. Ты разве не понимаешь, что тебя специально сводят в могилу? Сначала нагрузили как лошадь. Ты конечно очень работоспособен, но всему же есть предел! А дальше…

— И что же дальше? Ты продолжай.

— Продолжать? Дальше будет все проще и одновременно сложнее. Убить главу ОГПУ сложно. Ты тертый калач. Бдительный. Поэтому враги зашли с другой стороны. Начали травить тебя морально. Изводить. Сживать со свету в прямом смысле слова. Ведь как только ты ляжешь в землю, ряду товарищей, которые совсем не товарищи, будет кратно проще проворачивать грязные делишки… В том числе — твоим подчиненным. Которым такой начальник совсем не нужен! Им бы кого менее принципиального и сговорчивого. Серьезно. Займись собой. На тебя смотреть больно. Феликс — это война! Новая, серьезная война. Черт побери! Ты нужен мне! Потому что я ничего не сделаю с армией без тебя. Или ты думаешь, что они не сорвут производство и научно-конструкторскую деятельность? Уже срывают! Я только копнул — и такое говно. Проклятье! Это просто проклятье какое-то… Сделать революцию. Победить в Гражданской. И вот так все просрать…

— Мне не дают отставку с поста председателя ВСНХ, — тихо и мрачно произнес Дзержинский, для которого это все было очень больной темой.

— Найди толкового зама. Поставь вопрос ребром. Все что угодно. Если нужно — я тебя поддержу.

Помолчали.

Долго.

Наверное даже слишком долго.

— Зачем ты наорал на следователя? — наконец тихо спросил Дзержинский.

— Наорал? На какого?

— Ты приходил к нему в начале ноября из-за жены. Мне сказали, что ты орал на него так, что окна тряслись.

— Он же тут недалеко сидит. Так?

— Так.

— А поедем.

— Зачем?

— Поедем. Поговорим. Я не хочу выглядеть голословным. Тем более, что тут пока полчаса у нас есть. Успеем.

Феликс подозрительно прищурился, но согласился.

Они вышли. Сели в авто Дзержинского и отправились в отделение, где тот самый следователь и сидел. Должен был сидеть.

Прибыли быстро.