Виргинцы. Книга 2

Он говорил очень мягко, и лицо его выражало такую печаль, что меня охватило глубочайшее сострадание к нему, и я горько раскаялся в своих словах. Я залепетал что-то бессвязное о нашей былой дружбе и призывал небо в свидетели, что скажи он хоть слово, я никогда, ни при каких обстоятельствах не покинул бы его.

— Ты никогда не любил его, Джордж, — сказал брат, обращаясь ко мне, — а я люблю его больше всех людей на свете, и пусть я не так умен, как ты, но я знаю, сердце подсказывало мне правильно. В этом человеке есть величие, до которого всем остальным людям далеко.

— Я не спорю с тобой, братец, — сказал я. — Теперь не спорю.

— Величие, скажете тоже! — воскликнул его преподобие, хмуро уставившись на свой бокал с вином,

— Мы под руку возвратились в гостиную, к миссис Вашингтон, — продолжал Хел. — Она ласково взглянула на нас и поняла, что мы помирились.

"Ну, все в порядке, полковник Гарри? — прошептала она. — Я знаю, что он не раз поднимал вопрос о присвоении вам более высокого чина…"

"Да я бы никогда его не принял", — сказал я.

— Вот так и получилось, что следующей зимой я согласился искупать свои грехи при этом Лафайете, — сказал Гарри, продолжая повествование. — "Ладно, я отправлюсь с ним, — сказал я. — Дорога на Квебек мне хорошо известна, и в те дни, когда нам не надо будет воевать с сэром Гаем, я буду проверять, как его превосходительство генерал-майор готовит уроки". Сражений, как ты знаешь, там не было, никто из канадцев не изъявил желания встать в наши ряды, и мы возвратились в штаб-квартиру. Так из-за чего, как ты думаешь, больше всего расстраивался этот француз? Боялся, что нас поднимут на смех, поскольку его командование не принесло никаких результатов. И над ним действительно смеялись, и, можно сказать, почти что прямо в глаза, а что поделаешь? Если у нашего главнокомандующего был свой слабый пунктик — так это маркиз. После нашей небольшой размолвки мы с ним снова стали добрыми друзьями — если позволительно так выразиться по отношению к августейшему лицу, ибо в моих глазах генерал то же, что монарх, и как-то вечером, засидевшись вдвоем за столом, разговорились о старых временах и о веселых денечках до и после похода Брэддока, когда мы вместе охотились и рыбачили, и о том, как вы с ним в юности едва не подрались на дуэли. Он рассмеялся и сказал, что в жизни не видал более свирепой физиономии, чем у тебя, когда ты твердо вознамерился его убить. "О, отдавая справедливость постоянству сэра Джорджа, должен заметить, что он, по-моему, и по сей день испытывает ко мне неприязнь, — сказал генерал. — Ах, с открытым врагом я охотно готов встретиться лицом к лицу, — продолжал он. — Тайный враг — вот кто может внушать опасения и тревогу! И не далее, как сегодня, немало их сидело здесь с нами за столом, и я вынужден был обходиться с ними любезно и пожимать им руку, хотя мне доподлинно известно, что они стараются очернить меня и лишить моего поста. Вот вы недавно говорили, как это, мол, унизительно, что командовать вами поставлен мальчишка. Так во сколько же раз сильнее унижен я, когда мне приходится разыгрывать комедию радушия по отношению к этим предателям, сносить пренебрежение со стороны Конгресса и видеть, как моих обидчиков награждают высокими чинами в моей же армии! Имей я право руководствоваться чувством личной обиды, разве остался бы я на посту главнокомандующего? Вам известно, так ли уж я кроток и смирен по натуре и можно ли предположить, что я, как частное лицо, стал бы терпеть все эти ежедневные обиды и унижения. Но во имя священной цели, которой мы все служим нам надлежит сносить не только опасности и лишения, но и несправедливость и клевету. Итак, будем уповать на господа, чтобы он дал нам силы выполнить наш долг!" И вслед за этим генерал показал мне бумаги по делу этого самого Конвея, которому Конгресс покровительствовал, невзирая на его интриги, и чье черное сердце перестало биться от честной пули Джона Кэдуоладера справедливейшей пули, когда-либо выпущенной из его пистолета.

— И тут, — сказал Хел, заканчивая свой рассказ, — я поглядел на генерала, который вел со мной эту беседу в тиши уснувшего лагеря, и подумал о том, как он одинок и какую страшную несет ответственность, — ведь в любую минуту его может ожидать схватка с неприятелем, нередко превосходящим его по силе, а в это время шпионы и предатели обедают с ним за одним столом. И тогда я сказал себе: "Да, это поистине человек, равного которому нет на всей земле, и сколь же недостойно придавать значение своим мелким обидам, в то время как он величаво и невозмутимо несет бремя своих великих забот!"

— Вот мы только что говорили о Вулфе, — сказал я. — Но этот человек воистину еще более велик, чем Вулф. Выстоять труднее, чем ринуться в бой. Не склонить головы под ударами враждебной судьбы; не отступать ни перед какими трудностями; не терять мужества, когда все его утратили; оставаться незапятнанным среди коварства других и не ждать себе награды, когда цель достигнута. Это ли не подлинное величие? Покажите мне еще одного англичанина, равного ему?!