Вирьяму

В голосе ее слышались отзвуки страха и беспокойства, которые она пыталась скрыть. Она протянула бутылку Кабаланго и торопливо отошла, ссутулясь, втянув голову в плечи, словно боялась услышать утвердительный ответ, который, точно могильная плита, придавил бы ее тщедушное тельце, вчера еще трепетавшее от счастья, безмерным грузом двадцати двух лет, похороненных в сырости, ревматизме, скуке.

— Вы знаете, юноша, до чего может довести страх?

С тех пор как он сумел примириться со смертью — пусть даже беспредельное его безразличие было лишь ежедневным подарком наркотиков, — Кабаланго не любил напоминаний о своем возрасте. Ему было бы легче примириться со своим состоянием, если бы длинная, костлявая, согбенная фигура вызывала у людей впечатление, будто перед ними — старик.

— Вы слышите меня, юноша?

— Меня зовут Кабаланго, мсье.

— А меня — капитан Давид. А соседа моего — Васконселос… Так что, господин Кабаланго, приходилось вам испытывать настоящий страх? Скажем, страх смерти?

Что он может на это ответить? Зачастую хмурого неба, или сумрачного утра, или стакана спиртного вполне достаточно, чтобы чувствовать себя несчастнейшим из людей.

— Вы не согласились бы помочь нам схватить альбиноса, господин Кабаланго? — спросил Васконселос.

И в лицо Кабаланго ударило тошнотворным запахом алкоголя. Он встал и отворил окно. Шум дождя и свежий ветер. Пламя свечи дрогнуло, полегло и угасло.

— Да, ночи у меня становятся все длиннее, — вздохнул капитан Давид.

Откуда-то донесся смех Жермены.

— Иной раз, как, скажем, сегодня утром, мне кажется, что остались только ночь да сумерки, точно я привез сюда с собой ту тюрьму, куда меня упрятали именем народа, — продолжал он. И умолк, отвернувшись в сторону, откуда все еще слышался прерывистый смех хозяйки. — Раньше я молился… — снова заговорил он.

Кабаланго расслабился. Слова, слетавшие с толстых губ капитана, его исполненный горечи голос наполняли бар пронзительным ощущением затишья и примиренности.

— Я часто молился до нашего злополучного переворота и даже потом, в тюрьме. А это все началось через сутки после моего побега. Я переоделся женщиной, чтобы выбраться из города, и, смешавшись с толпой, добрался до одного из перекрестков. Там болтались на веревке двое моих друзей. И у каждого из них висел на груди лист бумаги: «Народ, вот твой палач». Когда их сняли, люди набросились на трупы и стали плевать на них. По-моему, кто-то даже помочился им на лица…

Он слушал капитана, и ему казалось, что перед ним расцветает цветок на вершине каменистой горы. Кабаланго хотелось, чтобы капитан говорил еще и еще, ибо он знал уже, что, когда иссякнет поток признаний, этим печальным утром рядом с ним будет человек такой же конченый, как и он сам.

— Вот куда я хотел бы вернуться когда-нибудь, пусть даже безоружным… Только мне невыносима мысль, что кто-то плюнет на мое безжизненное тело. Здесь все нам завидуют, потому что считают нас свободными. А вся свобода в том только и состоит, что ты можешь снова предстать перед смертью. Во всяком случае, мою смерть они жаждут изобразить как фатальную неизбежность. Нет уж…

По деревне разлился протяжный, тоскливый вой собаки.

— Наверняка это его собака, — заметил Васконселос. Кабаланго проглотил таблетки гарденала.

— Теперь одна она и осталась в деревне, — добавил Васконселос, по-прежнему не открывая глаз.

Каким далеким казался его голос! Словно ветер донес до заброшенной гостиницы слабое эхо жалобного возгласа.

— Как знать, может, они уже пустились в погоню?

Снова раздался заливистый хохот Жермены.