Виртуальный свет

Ямадзаки не понимал, о ком (или о чем) говорит Скиннер, однако послушно полез по лестнице и высунул голову наружу. Сильный, порывистый ветер бросил ему в лицо пригоршню дождя, мост превратился на мгновение в древний корабль, в проржавевшую железную шхуну, бесцельно дрейфующую в безбрежности ночного океана: пластиковые паруса разорваны ветром, матросы – кто умер, кто сбрендил, кто попросту напился, а Скиннер, выживший из ума капитан этой посудины, все еще пытается что-то сделать, все еще выкрикивает снизу никому не нужные, никому не понятные команды.

– Тут нет никого, Скиннер-сан.

Дождь хлынул как из ведра, городские огни исчезли.

Ямадзаки нырнул в люк, захлопнул крышку, запер на хлипкую – никакого сравнения с тем бронзовым засовом – щеколду.

Спустился вниз.

Скиннер сумел каким-то образом встать и шел теперь, покачиваясь, к своей кровати.

– Вот же мать твою, – пробормотал он, падая на матрас, – кто-то сломал телевизор.

– Скиннер?

Ямадзаки наклонился над кроватью. Глаза Скиннера закрылись, дышал он часто, неглубоко и неровно. Скрюченные пальцы левой руки судорожно скребли спутанную поросль седых волос, вылезавшую из расстегнутого воротника до дыр заношенной фланелевой рубахи. Сквозь едкую вонь пороха, выбросившего пулю из короткого, тупого ствола лавлессовского пистолета, пробивался кислый запашок мочи. Ямадзаки печально вздохнул – по засаленным, серым от грязи джинсам Скиннера расползалось темное пятно.

Ну и что же теперь? Несколько минут Ямадзаки не двигался, затем присел на заляпанную краской табуретку, стоявшую у того самого, на кронштейне, столика. Он благодарно провел рукой по зубьям ножовочных полотен, посмотрел вниз, увидел на полу, рядом со своей левой ногой, нечто вроде мячика и нагнулся.

Нет, не мячик. Блестящий шар из алого пластика, прохладный и чуть податливый. Наручники, либо Скиннеровы, либо его собственные.

Ямадзаки сидел, смотрел на Скиннера и слушал, как стонет на ветру мост. Только безымянный, почти суеверный страх не позволил ему прижаться ухом к тянущемуся вдоль комнаты ванту – источнику этих тревожных звуков.

В какой-то момент Скиннер очнулся, почти очнулся, и попытался сесть. Он кого-то звал. Девушку?

– Она ушла, – сказал Ямадзаки, придерживая Скиннера за плечо. – Разве вы не помните?

– Давно, – пробормотал Скиннер, – давно ушла. Двадцать лет. Тридцать лет. Блядство. Время.

– Скиннер-сан?

– Время. Вот оно-то и есть самое блядское блядство.

– Посмотрите. – Ямадзаки показал старику красный шар. – Видите, во что они превратились?

– Супербол, – с неожиданной отчетливостью сказал Скиннер.

– Простите?

– Иди, Скутер, и выброси его на хрен. – Глаза Скиннера снова закрылись. – Зашвырни это говно далеко-далеко…

20. Полная пустота

– Ты не поверишь, – сказал Найджел. – Вот только что, секунду назад, эта хрень пошевелилась. Сама.

Шеветта сидела, плотно зажмурившись. Найджел пробормотал что-то еще, затем тупая сторона керамического ножа плотно прижалась к ее запястью, раздался резкий звук – вот так же примерно лопается латаная-перелатаная велосипедная камера, – и правая рука ощутила свободу.

– В рот компот! Господи…

Сильные пальцы бесцеремонно рванули левую руку Шеветты, она услышала второй щелчок и решилась наконец открыть глаза. По монбланам металлолома плясало ярко-красное пятнышко. Голова Найджела – он следил за этими дикими прыжками – качалась вверх-вниз, точно так же как голова гипсовой собачки из Скиннеровых запасов, которую Шеветта продала с неделю назад.

Узкое помещение было загромождено металлом – куски старых велосипедных рам, пыльные банки, набитые ржавыми спицами, все что угодно. Мастерская, где Найджел мастерил свои тележки и ремонтировал как уж мог велосипеды немногих своих клиентов. Поплавок, свисавший с левой его мочки, раскачивался в противофазе движениям головы и закрутился на месте, когда резко выброшенная рука выхватила из воздуха непонятный предмет. Красный пластиковый шар.

– Да-а, – уважительно протянул Найджел. – И кто же это нацепил на тебя такое?

Шеветта дрожала с головы до ног, дрожь пробегала по ней, как нечто отдельное от тела, живое. Живое, как эти красные наручники.

Вот так же чувствовала она себя, когда вернулась к трейлеру и обнаружила, что мать ушла, ушла насовсем, собрала вещи и ушла. Ни записки, ничего, только кастрюлька на плите да банка равиолей. И открывалка для консервов. Шеветта даже не прикоснулась к банке; с того самого дня она ни разу не ела равиоли и точно знала, что никогда не будет их есть.