Виртуоз

— Хоть мы и небогаты, но стараемся создать уютную, приятную для глаз обстановку, — доктор трогал пальцами косяки дверей, желая обнаружить на них пылинки. Не находил, приоткрывал двери в палаты. Алексей заглядывал, видел кровати, на которых лежали, дремали, уставились в потолок остановившимися глазами женщины, молодые и старые, в поношенных халатах, в ночных рубашках, в теплых домашних носках. Их сонная неподвижность говорила о какой-то, пронесшейся над всеми ними беде, которая вырвала их из семей, разлучила с мужьями, детьми и внуками, лишила женских хлопот, суетливых переживаний. Отобрала вмененную природой роль заступниц, хранительниц, собирательниц семейного мира, который без их радений распадается и глохнет, отданный на откуп жестоким смутам. Он робел от вида этой незащищенной женственности, испытывал мучительное беспокойство, не понимая природы таинственной беды, которая, словно невидимая радиация, реяла в чистых палатах, среди ухоженных цветов и золотых рыбок.

— Им ввели транквилизаторы и сняли излишнюю возбудимость, — доктор бережно прикрывал двери. Его осторожность и вкрадчивость трогали Алексея. Он был благодарен этому немолодому человеку, посвятившему себя уходу за обездоленными существами, затворившему себя, как и они, в этом уединенном корпусе, вдали от оживленных центров.

«Мой народ, — думал он с состраданием. — Мой обездоленный, любимый народ».

За одной из дверей слышался шум, невнятные вскрики, похожая на завывание песня.

— Здесь мы еще не провели терапию, — доктор приоткрыл дверь, впуская Алексея в палату. Она была больше других. В ней находились четыре кровати, и на каждой сидела женщина. Все крайне возбужденные, говорящие, не одна с другой, а с невидимыми собеседниками, которые, казалось, докучали им, дразнили и мучили.

На одной кровати сидела толстая, грузная женщина с отечным тупым лицом, с пухлыми, бурачного цвета щеками, слюнявыми губами. Ее халат был расстегнут. Из рубахи вываливались громадные, голубоватые груди. Босые ноги с грубыми пальцами и желтыми нечистыми ногтями упирались в пол. Она чмокала, облизывалась, стонала, принималась тихонько выть:

— Пашку моего отдайте! Пашку мне! Пашку хочу! Мне мужик нужен. Не могу без мужика. Пашка ночью ко мне приходил, имел меня много раз, — она хваталась за голые груди, валяла их из стороны в сторону, и они, как кули несвежего теста, переваливались, издавая хлюпающий звук. Увидела Алексея. Подняла на него водянистые безбровые глаза. Растворила слюнявый, беззубый рот: — Паша пришел! Пашка мой! Иди сюда, Пашка, ложись на меня! Скорей, Пашуня, ложись, — она тяжело, с сиплым выдохом завалилась на кровать. Раздвинула отечные ноги. Стала скрести себя по расцарапанному животу, колыхать складками жира, терла пах, бесстыдно топорщила блеклые рыжеватые волосы. — Давай, Пашка, ложись!

Алексею стало гадливо и страшно от ее животных ужимок, нетерпеливой похоти, отвратительной наготы.

— Это не Паша, — доктор заботливо прикрывал ее одеялом. — Ты, Валюша, успокойся. Сейчас лекарства дадут. Поспишь немного.

— Пашку хочу! — Женщина слезливо выла, двигала под одеялом ногами, высовывала уродливую, с костяными ногтями стопу.

На соседней кровати сидела полураздетая старуха — седые, свалявшиеся волосы, сутулые, под несвежей рубахой плечи, длинные, пустые, с почернелыми сосками груди, дряблый живот с морщиной пупка, изуродованные старостью ноги в при спущенных чулках, непрерывно шевелящиеся, болезненно распухшие пальцы. Она то и дело хваталась за живот, гладила сморщенную кожу:

— Меня нельзя бить, я беременная. Мне молочко пить надо и кушать больше. Он кушать хочет и меня теребит. Мне простыночки принести обещались, а сами не несут. Со мной сидеть надо, а то не равен час, ночью рожу. Кого рожу, не покажу. От кого рожу, не скажу. Будет Васенька румяненький, ручки беленькие, ножки быстренькие. Мама Васеньку будет любить, молочком будет поить. Ах, ты мой масенький, мой сладенький, да какой же ты у меня красивенький!

Старуха гладила живот, улыбалась мокрыми деснами с одиноким желтым зубом. Ее молочные железы давно истлели, как пустая ботва. Ее чрево ссохлось, как сухое дупло. Но она казалась себе цветущей и млечной, исполненной соками материнства, источала нежность и любовь к готовому родиться чаду.

— Меня нельзя бить, я беременная, — повторила она, когда Алексей к ней приблизился.

— Никто вас пальцем не тронет, Анна Ефимовна, — доктор погладил ее по седой голове. — Здесь вас любят, заботятся.

— Мне бы молочка принести. Васенька молочка попить хочет, — ответила старуха, успокаиваясь от прикосновения доктора.

На третьей кровати сидела женщина средних лет с тонким нервным лицом, гордым носом, с красивыми, искусанными в кровь губами. В ее блестящих черных волосах начинала сквозить седина. На тонких пальцах сияло кольцо с изумрудом. Ее больничный халат был ветхим, но под ним белела отороченная кружевами рубаха. Когда к ней приблизился доктор, она схватила его руку и умоляюще, страстно заговорила: