Виртуоз

В этом обращении следовало рассказать народу о баснословных суммах на иностранных счетах Рема. О его замках в Швейцарских Альпах, средневековых виллах на Лазурном Берегу, о богатых дворцах в предместьях Лондона. Была бы уместна оперативная съемка его похождений в закрытых клубах Сардинии, участие в оргиях на яхтах в Тирренском море, те замечательные кадры, где Рем забавляется в бассейне с мулатками и дрессированными дельфинами. Пусть народ узнает, как Рем, в угоду Америке, саботирует перевооружение армии, тормозит испытание ракетного комплекса «Порыв», распиливает на металлолом стратегические лодки, способные нести баллистические ракеты. Пусть люди ужаснутся его тайному сговору с Америкой, по которому под контроль американцам переходит российский ядерный комплекс. Послание расскажет об остановленном «монархическом перевороте» в России, о самозванце, который намеревался подарить американцам нефтяные и газоносные месторождения Сибири, отделить от России Северный Кавказ, превратить страну в рыхлую конфедерацию. В том же обращении будет объявлено о начале долгожданного Русского Развития, о триллионах рублей, которые он, Виктор Долголетов, направляет на строительство дорог и университетов, медицинских центров и агрогородов, уникальных заводов с технологиями двадцать первого века. Это послание он зачитает по центральным каналам телевидения в момент, когда в Москве начнутся аресты.

Но эти соблазнительные планы прерывала пугливая мысль о судьбе ГКЧП, о провалившихся путчистах, посаженных за решетку. Мысль о тюрьме, о камере, о параше и нарах была невыносима. К тому же, вспоминалось предсказание старца, согласно которому правитель России, то есть президент Игнатий Лампадников, будет убит. И предсказанный срок приближался. Так стоило ли торопить события?

Ромул мучился, нервничал, не раз наливал в хрустальный стакан золотистый хеннесси. Пока вдруг не услышал на другой половине дома пленительный и сладостный голос Полины Виардо. Она пела итальянскую арию. Голос то возносился в необъятные небеса, где обитали не ведающие печалей ангелы. То ниспадал на грешную землю, где мучилась в ревности и безответной любви человеческая душа. Душа его, Ромула.

Захотел увидеть певицу, насладиться вблизи ее чарующим пением. Стал искать ее в доме, следуя туда, откуда изливался голос. Посетил зимний сад, где, казалось, минуту назад была она. Перебежал в библиотеку с персидскими коврами на полу, где шевелилась занавеска от ее прикосновения. Хотел настичь в зале, где в воздухе еще витал тонкий запах французских духов. Искал и кабинете, в столовой, откуда раздавалось пение. И вдруг увидел в сумерках, на пороге своей спальне. Она стояла вполоборота к нему, в белой ночной рубашке с вольным вырезом на груди, с чудесными черными локонами и темными пугливыми, как у антилопы, глазами.

— Не пугайтесь, умоляю… Я так вас люблю… — произнес он, обнимая ее прохладное плечо, увлекая в сумрак спальной, успев мметить, как легко перепорхнули порог ее босые ступни.

Она не противилась. Позволила совлечь с себя прозрачный покров, полыхнувший в темноте голубоватой зарницей. Он жадно ее обнимал. Погружал лицо в горячие груди. Неистово целовал круглый высокий живот. Гладил шелковые прохладные бедра. Чувствовал бровями и переносицей ее шелестящий лобок. Вдыхал ее душный, пряный, сладостный запах.

Он обладал ею слепо, с животной яростью и неутомимой июбретательностью. Душил, сжимая пальцами ее тонкие ноздри и запечатывая поцелуем рот. Делал больно ее ногам, поднимая их ввысь. Хватал губами жаркую плоть, оставляя на теле красные отечатки. Мял и скручивал возбужденные соски. Давил пальцами дрожащие веки. Она терпела покорно, беззвучно. Разбрасывала руки, превращаясь в белый, терзаемый крест. Возносилась над ним, как наездница, бешено скакала, рассыпав по плечам волосы, иолнуя живот и груди. Обращалась к нему спиной, и он видел ее круглый торс, дрожащие лопатки, дотягивался до ее колыхавшейся груди, вдыхал ее парной, плотский запах. Он властвовал над ней. Владел ее пленительным телом, ее божественным голосом, ее загадочной легендарной судьбой, которой завидовали в аристократических салонах Европы, изумлялись дипломаты, поэты, разведчики, в том числе и великий писатель Тургенев, ценитель всего прекрасного, великодушного, благородного.

Иван Сергеевич возник на пороге спальни и смотрел на них молча, внимательно, сложив на груди руки, с длинной шевелюрой, красиво расчесанными бородой и усами.

Его присутствие волновало Ромула.

— Я так мечтал, что мы окажемся втроем, — задыхался он, не выпуская из рук округлый, похожий на амфору, торс Виардо, видя блестевшую от пота ложбинку на ее вогнутой спине. — Как хороши, как свежи были розы…

Эти поэтические слова превратились в длинный вопль, бурлящий клекот, долгий мучительный стон. В паху взорвалась жаркая, больная петарда, брызнули во все стороны перламутровые маслянистые капли. Он упал без чувств, успевая заметить, как повернулся и ушел Тургенев.