Вирус

На этих пленках, могу биться об заклад, есть все, что нужно для того, чтобы поймать убийцу. Вот только делать этого категорически не хотят. Наверняка ее уже смонтировали до идеального состояния, на котором будет полноценное ночное видео с ничем: пришел министр, заперся у себя в кабинете, потом пришла секретарша, посмотрела почту, открыла кабинет, крик, и дальше экшн – вбегающие-выбегающие люди, оседающая по стене секретарша, охрана, выпихивающая людей из приемной, полиция, врачи, криминалисты, следователи и все такое. И на пленке, которую сейчас передаст мне «источник», будет эта самая идеальная запись. Идеальная настолько, что ни один программист не сможет доказать, что это монтаж. Идеальная настолько, чтобы попасть во все газеты. Но только не в World Reporter, штатным журналистом которой я являюсь. Я в эту историю не поверю никогда, и, честно говоря, не думаю, что кто-нибудь поверит. Неужели в следственном комитете настолько наивны, что думают, будто их мистерия кого-то убедит?

Хотя чем неправдоподобнее ложь, тем охотнее в нее верят.

Вот, например, я. Люди, которые видят меня впервые, никогда не воспринимают меня всерьез. Я легко могу сыграть дебила, достаточно открыть рот и сделать пустые глаза. И вот люди скользят по мне взглядом, словно я светофор для трамвая. Я могу спокойно стоять рядом с полицейскими, обсуждающими дело, и делать вид, что просто стою. Они обратят на меня внимание только тогда, когда я обнаглею и подойду вообще вплотную, подставив ухо и начав записывать в блокнот. Ну не думают люди, что этот высокий плотный блондин с голубыми глазами и приоткрытым ртом может быть деловым человеком. А еще прибавьте сюда мою одежду: как правило, это белые кроссы, широкие серые штаны, свитшот с принтом черепахи и накинутый на полголовы капюшон. Пацан пацаном. Выгляжу я намного моложе своих тридцати и никакого страха не внушаю вообще. Мои друзья говорят, что я выгляжу и веду себя так, словно хочу закурить косячок, но не могу решить, можно ли это сделать здесь или лучше куда-нибудь отойти.

Свет я не включал. Посветил фонариком до большой комнаты, которая раньше была моим кабинетом, спальней, библиотекой, местом уединения с семьей… Эта комната была для меня всем. И сейчас я не хочу ничего видеть. Мне нужна только красная плотная папка, в которой лежат документы на квартиру, банковские договоры и какие-то акции, суть которых я не понимаю, но обещал привезти и отдать отцу. На ощупь я подошел к шкафу, открыл дверцу, посветил на сейф, набрал код и открыл дверцу. Вот она, папка.

Мама убрала квартиру и сказала, что раздала все вещи. Нет также ни единой фотографии. Нет ничего, чтобы напомнило мне о том времени, когда я был счастлив. Нет ничего, кроме этого снимка, о котором она не знала, а я не сказал. Я не знаю, почему не сказал. Наверное потому, что хотел, чтобы хоть что-то осталось, но осталось немного, совсем капелька.

Снимок весил тонну. Я осторожно сдвинул фотографию, боясь даже взглянуть на нее, спасибо, что она лежала изображением вниз, и вытащил папку. В папке все безопасно – только документы, больше ничего. В сейфе остались несколько коробочек – драгоценности Марии. Надо бы позвонить ей и спросить, нужны они ей или можно ими как-нибудь распорядиться. Все-таки это достаточно дорогие вещи, наверное, их можно продать. А еще в сейфе лежит сверток, который я положил сюда четыре года назад. Обычно такие вещи хранят женщины, но Мария относилась к особому роду женщин, ее такие сентиментальности никогда не интересовали, и она отдала его мне. А я сохранил. Вот здесь сохранил, в этом самом сейфе.

Я запер сейф, положил папку в рюкзак.

Мама сказала, что в квартире нет ни единой вещи. Нет ничего, что бы могло напомнить. Но откуда она может это знать? Ниоткуда. Она не знает, как мы жили, какие вещи трогали, кто их куда поставил, а кто вечно скидывал с положенного места. Она не могла этого знать, а у меня не было духу самому все убрать. Нет духу и сейчас, поэтому свет я не включаю, а просто свечу фонариком по полу до входной двери, закрываю ее и ухожу.

* * *