Вирус бессмертия

«Четыре всадника»… они помогают нам с ними справиться. Человек не может выносить такое напряжение бесконечно, иногда хочется плюнуть на долг, ответственность и прочие вколоченные в нас понятия и разом со всем покончить. А «Всадники» для нас — разрядка, с ними напряжение снимается безболезненно и не причиняя никому вреда, ты просто позволяешь волне нахлынуть на тебя и потом незаметно схлынуть… По-моему, эти ребята сумасшедшие, в них — то самое безумие, которое мы должны всеми силами душить в себе здесь, под землей. Отдаться этому безумию до конца, пока слушаешь «Всадников», — вернейшая гарантия, что потом ты не выпустишь его из-под своей власти. Может быть, по этой же причине многие из нас и надевают значки с призывом «Сделай!», когда поднимаются на землю. Начальство не возражает — стало быть, понимает, что это всего лишь не слишком веселая шутка, которой мы пытаемся поддерживать настроение.

На экране снова вспыхнула та самая спираль, которой началась передача, снова поползло низкое гудение. И я снова впился в телевизор, словно выступление «Четырех всадников» и не прерывалось рекламой.

— …чудо совершили.

Лицо их солиста — крупным планом, он глядит прямо на меня, он рядом со мной, как Джереми, только еще более живой и настоящий, и глаза у него такие, что сразу становится ясно: ты перед ним со всеми своими затаенными мыслями как на ладони. Раздается резкое, рвущее струны пиццикато на контрабассе и свист какого-то электроинструмента, от которого по коже у меня ползут мурашки. А «всадник» хватает гитару и начинает играть — злобно, с вывертом. И петь, только это похоже не на пение, а на пьяную ругань в непотребном кабаке:

— Я зарезал свою мать, задушил сестренку.

Гитара, издеваясь, вторит ему грубыми, мрачными аккордами: словно обнаженная вена, пульсирует на экране огромная свастика — красная на черном, черная на красном…

Глумящееся лицо «всадника»…

— Я распнул щенка в сортире.

Аккорды гитары и пульсирующая свастика…

— Разжег костер и сжег котенка — пусть визжит, пусть визжит, пусть визжит!

На экране большие языки медленно разгорающегося пламени, и голос — стон тоски и отчаяния:

— Красный огонь, красный костер пляшет в моем мозгу. Палит меня красный огонь, красный костер в мозгу. Паяльной лампой я спины жег, задыхаясь от дыма и смрада.

Из огня выступает лицо женщины-вьетнамки, она с криком бежит по деревне, пытаясь сорвать горящую одежду.

— Я понял тогда: человек — дерьмо в грязи земного шара!

Кадры демонстрации в Нюрнберге: движущаяся свастика — колонна людей, размахивающих факелами…

Изломанный огненный крест свастики расплывается, снова возникает «всадник».

— Как ты ненавидишь меня, мой брат! Бьется огонь в мозгу… Но я все равно растопчу тебя, гад! Бьется огонь в мозгу…

Лицо «всадника», источающее звериную ненависть:

— И мне наплевать на мольбы и плач, ползущие по земле. Да, мать, я — чудовище, я — палач!

Всюду, куда хватает глаз, — толпа, люди машут руками, что-то беззвучно кричат. Быстрый наплыв — лица, лица, лица, мелькающие, как в калейдоскопе, обезумевшие глаза, раскрытые в исступлении рты.

— Имя мое…

На лица беснующихся людей накладывается лицо «всадника»:

— …ЧЕЛОВЕК!

Я гляжу на Джереми. Он вертит в руках висящий у него на груди стартовый ключ на цепочке. Лоб его покрыт каплями пота. И вдруг до меня доходит, что и мое лицо залито потом, и мне жжет ладонь маленький медный ключ…

13 минут до часа «ч»…

Наш капитан смотрит с нами выступление «Четырех всадников» в пункте управления ракетами — чудно! Я сижу перед своим пультом, гляжу на экран телевизора и чувствую, как он дышит мне в затылок. Мне кажется, он знает, что сейчас творится со мной, а вот я не знаю, что творится с ним, и от этого в жгущий меня огонь словно бы подмешивается что-то нечистое.

Но вот кончилась реклама, на экране снова вспыхнула спираль, и — конец, я снова в плену у телевизора, мне уже не до капитана.

А спираль наливается желтым светом на синем фоне, потом красным на зеленом, начинает крутиться — сначала медленно, через несколько секунд чуть быстрее, быстрее, еще быстрее в лихорадочной пульсации цвета, в бешеной пляске витков… И что-то звенит, вроде бы колокольчик кони-айлендских каруселей, звенит все быстрее, и звон этот кружится, кружится, кружится, вспыхивает красно-зеленым, желто-синим, кружится, кружится, безостановочно кружится…

Меня до краев наполняет низкое гудение, от которого дрожит все вокруг, оно тоже кружится, кружится. Мышцы мои расслабились, из меня словно вынули стержень, и все во мне кружится, кружится, и так легко, так блаженно, все кружится, кружится, кружится…

А в центре этого цветового водоворота — яркая бесцветная точка, она в самой середине, она стоит на месте и никуда не движется, а вокруг нее в неодолимом мелькании красок кружится и кружится весь мир под карусельный звон пульсирующих витков. В этой точке дрожит низкое, глухое гудение, оно поет свою песню мне, для меня, обо мне…