Вирусный флигель

Вторым обстоятельством, как уже говорилось, было то, что в Германии отдавали предпочтение чистой, а не прикладной физике. Это предпочтение вряд ли уместно объяснять прихотью судьбы или же только вмешательством в науку представителей партийной иерархии. Есть более тонкая причина деградации немецкой физики в тридцатые годы. Она заключается в потере немецкими учеными искусства эксперимента. Через много лет после войны профессор Хартек писал: «С 1933 по 1934 год мне посчастливилось работать в Кембридже, в лаборатории Резерфорда. Наблюдая там за людьми, за тем, как они проводят опыты и преодолевают трудности эксперимента, я понял, что в Германии нет ничего, что могло бы превзойти это умение, что в открытии дейтерия, сделанном Юри, счастливая случайность не играла никакой роли». По мнению Хартека, царившее в среде немецких ученых самодовольство не давало им возможности оценивать достоинства и заслуги ученых других стран.

Непререкаемым старшиной физиков в Германии почитали тогда Гейзенберга, — как известно, чистого теоретика. Правда, если бы не физики из окружения Гейзенберга, особенно Вайцзеккер и Виртц, которые презирали и ставили ни во что всех не принадлежащих к их группе, Гейзенберг, возможно, отстранился бы на время войны от активного участия в работах. Тогда для физиков-экспериментаторов открылись бы широкие возможности в деле руководства атомным проектом и другими связанными с ним работами. Но этого не случилось, бразды правления оставались в руках теоретиков, даже не понимавших, сколь важна тесная связь науки с техникой и промышленностью. Именно вследствие слабости этой связи в Германии не удавалось осуществить важнейшие инженерно-физические мероприятия, в частности построить в 1940 году циклотрон,

Ставшие гегемонами и занявшие ключевые посты в атомном проекте теоретики не ощущали и настоятельной необходимости форсировать работы для скорейшей реализации критических условий в урановом котле. Для группы Гейзенберга самым важным являлось проведение солидной научной теоретической разработки вопроса, в ходе которой роль эксперимента сводилась к подсобной, он становился нужным лишь для проверки на каждом этапе теоретических результатов. Подобный стиль работы помог Гейзенбергу и Боте завоевать признание в среде чистых ученых, но нисколько не способствовал завоеванию военной победы. Правда, даже Гейзенберг и Боте, вероятно, совершенно иначе работали бы над той же проблемой в условиях мирного времени, когда они могли бы получить значительно более подробную информацию о достижениях своих зарубежных коллег. Но они, как всегда, недооценили возможности физиков Англии и Америки, а потому не беспокоились за свой приоритет и действовали не спеша. Вот что писал в своем последнем отчете Гоудсмит:

Анализ разведывательных данных показывал: немцы несокрушимо уверены, что в данной области далеко опередили американцев. В действительности же, хотя немцы и начали гораздо раньше, они сильно отстали. Они почти совершенно оставили идею изготовления бомбы и сосредоточили усилия на создании машины для получения энергии, названной ими «урановая топка». К концу войны они не сумели построить даже «котел» с самоподдерживающейся цепной реакцией.

И все-таки их уверенность в собственных успехах была столь велика, что они предлагали ученым Соединенных Штатов помощь в деле освоения атомной энергии. Они не сомневались, что, даже несмотря на военный проигрыш, Германия благодаря их работам станет доминировать в мире науки.

Научное поражение Германии они признали только после 6 августа 1945 года, когда существование атомной бомбы в Америке перестало быть секретом.

И все-таки, насколько продвинулись к концу войны немецкие физики, каковы истинные их заслуги? Действительно ли они отставали на три года, как утверждал в своей памятной записке Черчиллю лорд Черуэлл?