Vis Vitalis

- Совсем не такая была, как получается у меня!.. А отец? Его гибкость, мягкость... Придумал, небось?.. Он в возбуждении хватал бумагу, лезли запальчивые обвинения, объяснения, покаянные слова... Но очень быстро его решимость таяла, он ужасался - пуст, ничего не знаю, мне просто нечего сказать! А Мартин?.. Всех запутал, а потом ушел, хлопнув дверью? Стыдись, он твою жизнь перевернул, заложил основу! Жизнь структуру должна иметь, структуру! Опять Штейн, явно перегибает, рационалист... И он, рвал, выбрасывал, откладывал, волынил, медлил... Что можно написать, если в самом нет ясности? - Чтобы объяснить неясное, нужна двойная ясность! - сказал бы со своей усмешкой Аркадий. А Штейн? Наверное, пожал бы плечами. Он смотрел на рукопись - взять да выбросить!.. 2 Храм науки разваливался на глазах. Странная внешность Ипполита, блуждающие его повадки вызывали все больше сомнений в разных углах откуда взялся, чего трясется, если вождь?.. Изгородь бы довел до конца, поставил автоматчиков... - У нас непомерно боятся теорий и слов, - когда-то смеялся Аркадий, - можно такого наделать... Главное - молчи! - Ох, уж эти теоретики... - часто говаривал Штейн, - денег не просят, жуют всухомятку и довольны. От бедности порой рождаются странные идеи... Марк, практик под крылом теоретика, завидовал тем, кто живет мыслями, и в то же время смотрел свысока: объяснить-то объяснишь, а как на самом деле? Судьба насмешлива: теперь он не знал, что в его жизни на самом деле. Он жил среди своих видений и фантазий, и сам себе уже казался призраком. - Говорят, мне жизнь испортили, - как-то сказал Аркадий, - какая чепуха! - Мы неплохо живем, - согласился тогда Марк, - мне вообще ничего не надо, комбинезон бы, и миску супа каждый день! - Поверьте, в этом есть масса преимуществ для мыслящего человека жить в нищете. Не стало теорий и умных слов. Но, похоже, что не останется и комбинезона, и миски супа?.. 3 Зима, время всяческих ограничений, уже не выбежишь в курточке и тапочках... Сменялись власти, каждая обещала светлый путь. Кто мне может придумать путь?.. В своих записях он все еще был ученым, только сменил объект исследования на более для себя интересный: пытался все представить и описать безумно точно, взвесить на внутренних весах удельный вес каждого события... сидел в тишине, замерев, следя за колебаниями мысленной стрелки... Но обстоятельства то и дело ускользали от него, обманывали самым бесстыдным образом. То он явственно слышал, как Мартин спросил его "Хотите работать с нами?.." и он совершенно свободно и сознательно признался - "да, хочу..." В другие минуты он с такой же отчетливостью вспоминал, как старик, прослушав его сбивчивый бред, сказал с напором - "двух мнений быть не может, вы наш, завтра же приступайте!", сломив таким образом хрупкие сомнения. Были эти слова о двух мнениях или выскочили откуда-то сбоку, он не сумел выяснить, как ни старался. Иногда ему казалось, что смерть Мартина его ошеломила, впечаталась в память с фотографической точностью; за ней следовали клятвы верности и прочее, что надолго привязало его чувством долга к этому делу, от которого он теперь отвернулся со скукой на лице. А в иные моменты он вспоминал мелкие и довольно унизительные детали, которые сводили на нет значения события: например, он снова пережил свой стыд за рваный ботинок, который испытал тогда, стоя на часах у гроба Учителя. И поверил, что это переживание затмило все остальные. А его, ставшие уже хрестоматийными, клятвы и обещания после похорон? Если разобраться, их не было вовсе - придуманы! А что тогда было? Подавленность, страх за будущее? Или, как присуще ему, смутное ожидание чего-то нового? Или то и другое вместе?.. Общая картина не складывалась - где интрига, завязка, развязка?.. Так мало, оказывается, было событий, и так много разговоров... И даже мыслей мало, и чувств, зато море нечетких, расплывчатых ощущений - смятение, страх, неуверенность, восторг... нерассуждающий восторг, азарт, ярость... Что же это все было? Событий явно маловато. Что же касается внутренней линии... И линии-то нет, одно топтание на месте! Оказывается, он почти с самого начала, с юношеских ранних лет, догадывался о вещах, в которых теперь был намертво уверен. Просто раньше не верил своим догадкам. Он всегда хотел быть писателем! Но как-то слабо хотел, неуверенно, вяло... Может, мечтал?.. Зачем он с такой безумной настойчивостью и энергией ринулся в науку? Он не знал. - Странно, ведь я всегда боялся неожиданных перемещений в пространстве, громких голосов, необузданных поступков... всего, что бы нарушило мой внутренний покой. А, может, именно потому так легко переместился из темного нищего дома в такую же темную нищую дыру, провинциальный университет? В сущности, я не так уж много менял: раньше в центре всего был я сам со своим кругом интересов - мать, дом, разговоры об отце, школа, книги, фантазии вокруг них... Потом? - снова я, теперь приобщенный к важному делу: до боли в висках читал журналы, совмещал разные точки зрения, строил общие теории ... Все время пытался не присоединиться к делу, а присоединить науку к себе - как одну из своих фантазий. Наука оказалась сильна, взяла да поглотила меня! И теперь он избавлялся от нее, как заяц от лисы, попросившейся в дом да выгнавшей хозяина. 4 Он обнаружил, что всегда действовал странным для ученого образом сначала с великим трудом, с мучениями добывал факты, зато потом, положив перед собой листы и графики, уравнения и цифры, сладострастно копался в этом хаосе, выуживая из него стройность, припечатывая ясность к бумаге простыми словами. Он голову готов был отдать за точность... но не от великой любви к истине, а только по добросовестности первого ученика. А чистую радость испытывал, когда брал эти частички истины - и строил из них нечто, руководствуясь внутренним чутьем, ощущением красоты, прозрачности и стройности словесных построений... и совсем не интересуясь тем, насколько его картина соответствует действительности. Он находил наибольший интерес в литературной работе, в оформлении мысли!.. Теперь наука с ее схемами жизни отпала, но осталась его страсть перебирать слова в поисках точности. Бродя по комнате или сидя за столом, он говорил вслух с самим собой, и иногда, преодолевая страх, записывал.