Вишенки в огне

– Тогда уж и наших возьмите: Стёпку с Танюшкой. Пусть тогда толокой идут. Баб да детишек не должны тронуть ни немцы, ни румыны с полицаями. Хотя…

Ольга не дослушала до конца, накинула на плечи свитку, кинулась из землянки. Мужчины проводили её понимающим взглядом, продолжили беседу.

– Дядя Ефим в ту последнюю ночь на Большой кочке говорил, что о колхозной технике только ты один знаешь, где она запрятана. Так, нет? Вовки и самого Ефима Егоровича… того… этого…

– Выходит, так. Мы втроём тогда с техникой-то…

– Думать уже надо. Весна скоро, немца погонят. А там и пахать-сеять пора.

– Куда ж я денусь, Кузьма Данилович? – усмехнулся в бороду гость. – Рясу подкатаю, рукава закатаю, да возьмёмся за технику, даст Бог. Дожить бы…

– Доживё-о – ом! Раз выжили в самые трудные времена, теперь-то уж точно выживем. Васька, младший мой брат, обмолвился невзначай, что готовят теперь операции против фрицев вместе с Красной армией. Планируют партизаны идти ей навстречу, на соединение.

– Хорошо бы изгнать немцев, освободить нашу землю до посевной, – мечтательно заметил отец Пётр. – Как думаешь: поможет страна с семенами? Хватит для нас?

– Думаю, что поделится. Куда деваться. Свои же.

Горел в чашке жировик, коптел, пламя колебалось, отбрасывая на земляную стенку причудливые тени. Мужики замолчали.

Ольга не вошла в землянку, а ввалилась, влетела.

– Наши! Наши! Наши! – твердила, как заведённая, подталкивая к открытой двери, к выходу то гостя, то мужа. – Самолёты наши пролетели на Бобруйск! Много-много! И красные звёзды на крыльях! Гос-по – ди-и! Неужели?! Дож-да-а – а – али-и – ись!

С улицы сквозь незакрытую дверь долетал всё уменьшающийся, всё затихающий самолётный рев и крики радости жителей деревни, что высыпали, успели выбежать на улицу из – подземелий, чтобы воочию увидеть, услышать, а сейчас радовались, плясали чисто дети или доселе неведомое наукам племя затерянных в лесах людей, выкидывая невообразимые коленца. Только и радость свою выражали они несколько необычно: в счастливый смех врывались крики отчаяния, безысходности, такого человеческого горя, что сердце замирало от этого крика. Он резал слух, хватал за сердце, добирался до самых дальних, потаенных уголков души, вызывал, будил, звал за собой такой же по накалу душевных страстей ответный крик. Вот оно – освобождение, конец войне, а мужа-отца-брата-сына уже нет, и они никогда больше не ступят ногой на эту деревенскую улочку; не войдут хозяином на свой двор; не прижмут к себе заждавшихся, истомившихся ожиданием жён; не подбросят вверх к солнцу, к небу детишек. Никогда не порадуют раньше времени состарившихся в тяжких ожиданиях, в нечеловеческих страданиях, в муках родителей.

Жители плясали от радости и одновременно страдали, теряли рассудок от осознания безвозвратности потерь, потерь родных и близких им людей, и оттого плакали, голосили и снова смеялись.

Отец Пётр сделал попытку кинуться к двери, наверх, но резкая боль пронзила грудь, и он снова в бессилии опустился на скамейку.

Кузьма остался сидеть, как сидел, лишь побледнел вдруг разом, уронил голову на руки и разрыдался. Это же столько ждали, столько вытерпели, перенесли, стольких людей потеряли, и вот оно, наконец-то! Оказывается, для простого человеческого счастья много и не надо: достаточно гула с небес родных краснозвёздных самолётов! Достаточно увидеть, услышать, что Родина не забыла их, помнит, спешит на помощь! Это ли не счастье?!

– Ку-узя-а! – на скамейку рядом плюхнулся гость, обнял хозяина и тоже расплакался.

– Пе-етя-а! – мужчины плакали, не стесняясь присутствия рядом женщины, не стыдясь своих слёз.

А она кинула себя к ним, обхватила руками обоих, прижалась, добавив к редким, скупым мужским слезам и всхлипам свой, давно рвущийся наружу голос женского счастья и одновременного горя, и бабьей любви и жалости ко всем мужикам, ко всем людям на свете.

– О – о – ой! Мои родненькие, мои любенькие мужчиночки-и – и! – причитала Ольга, и из её уст вырывался плач, больше похожий на тяжкий, исстрадавшийся душевный стон, обильно политый слезами.

Она готова была закрыть мужчин, спасти, заслонить собой, оградить от всего-всего, что могло бы причинить им боль, страдания. Она брала на себя их боль, их страдания… И выплёскивала свои… делилась… И радовалась, безумно радовалась, что Бог уподобил ей увидеть, как очищается её земля, её деревенька от иноземной скверны. Как замаячил впереди светлым лучиком проблеск счастья, счастья мирной жизни, что принесли, доставили на крыльях родные, милые сердцу советские краснозвёздные самолёты.

А люди в Вишенках изменились после этого. Нет-нет, да стал чаще появляться огонёк в потухших, было, глазах. Улыбки подольше задерживались на уставших, исстрадавшихся лицах. Смех стал раздаваться на опустевшей улице. Жили и с нетерпением ждали весны, а с ней и освобождения не только от снега, но и от врагов земли родной.